Коллаборационисты. Три истории о предательстве и выживании во время Второй мировой войны - Иэн Бурума

Вайнреба вдохновил один из преподавателей иврита, любавичский хасид Монносон из Санкт-Петербурга. Не то чтобы этот Монносон делал вид, будто знает ответы на философские вопросы Вайнреба. Однако мальчик отмечал уважение учителя к священным текстам, его почтительное отношение к книгам, его стремление всегда класть Тору сверху, над псалмами и Талмудом. Монносон научил Вайнреба, что слова следует почитать: они содержат ключи к таинствам жизни, хотя откроются они лишь немногим усердным ученым, можно сказать, избранным.

Вайнреб решил, что одного чтения мало – верой нужно жить. Он стал посещать хасидскую синагогу, ту, что располагалась на другом этаже того же здания, где и либеральная, куда по большим религиозным праздникам приходили его родители. У набожных евреев тоже не было ответов на все вопросы. Хасидов Вайнреб считал порой слабыми и узколобыми людьми. Но, несмотря на их нелепую наивность, он все равно остался с ними. Ведь, по крайней мере, по словам Вайнреба, они «жили с Богом… знали об ангелах, добрых делах и самопожертвовании»[30].

Религиозное рвение Вайнреба потрясло его родителей и возмутило многих их друзей так, словно он предал свой класс, что отчасти и произошло. Можно также предположить, что одноклассникам он казался чудаком и легко мог стать жертвой нападок. Школу – свои годы «мученичества» – он ненавидел, но утверждает, что к его новым религиозным привычкам там отнеслись с удивительной терпимостью. По его словам, он был спортивен, что могло сыграть свою роль, а незаурядный ум позволил ему без лишних усилий справиться с экзаменами. Разумеется, он казался чудаком и среди евреев, и среди гоев. Он будет делать на это упор, стремясь к образу гуру, чудотворца, удивительного раввина из Схевенингена.

Как и с большинством видов подросткового мятежа, в религиозности Вайнреб, растерянный изгой, явно увидел способ обрести идентичность – так же как Ёсико, когда подражала мужчинам. При этом его увлечение было созвучно и ряду направлений в европейской культуре, которые крепли в атмосфере разочарования и отчаяния после разрушительной мировой войны. Повальное увлечение в веймарском Берлине – и не только там – астрологией, дилетантски понятым индуизмом, восточными культами, прочими заигрываниями с иррациональным ощущали повсеместно – его чувствовал даже умный еврейский школьник-иммигрант в смятении, который жил на голландском морском курорте.

Что было общего у юного Вайнреба с Гитлером (а также с Томасом Манном, чтобы никто не подумал, что этого конька седлали только нацисты), это увлечение философией Шопенгауэра. Из всех великих немецких мыслителей XIX века Артур Шопенгауэр был наиболее открыт восточной религиозной и философской мысли. Его пессимизм особенно отзывался у людей, которые жили на военных руинах. Но он подчеркивал и силу человеческой воли. Реальность каждого человека формируется его или ее волей. Чем эта мысль привлекла Гитлера, вполне очевидно. Вайнреб, разумеется, диктатором-убийцей не был, но ему импонировала идея силы, с помощью которой можно управлять действительностью. Представление Вайнреба, что жизнь человека не только подвержена мистическим силам, но является еще и плодом воображения, его отношение к собственной жизни словно к хасидской волшебной сказке – все это влияние Шопенгауэра.

В воспоминаниях о детстве и переходе в ортодоксию Вайнреб рассказывает странную историю и как будто бестолково бахвалится связями. На самом деле не так уж и бестолково. Однажды в 1930 году двадцатилетний Вайнреб, переживая из-за неудачных попыток разгадать таинство жизни даже среди других хасидов, гулял в одиночестве по Схевенингену. Во время прогулки он встретил старика с девочкой. Старик спросил у него по-немецки, как куда-то пройти. Они тут же перешли к разговору о литературе. Старик спрашивал, читал ли Вайнреб символистские пьесы бельгийского писателя Мориса Метерлинка. Да, ответил Вайнреб, читал. А не хотел бы он познакомиться с этим великим человеком? Да, хотел бы. Старик дружески взял Вайнреба за руку и привел его к знаменитому писателю, который был где-то неподалеку.

Метерлинк, в самых популярных пьесах которого, например в «Пеллеасе и Мелизанде», звучат глубокие мистические мотивы, занимался изучением оккультизма. Шопенгауэр оказал свое влияние и на него. Его попытки понять смысл жизни через символическое выражение уже вышли из моды, но в свое время пользовались большой популярностью.

Встреча Вайнреба с Метерлинком в Схевенингене – если она действительно имела место, а у нас нет доказательств ни этого, ни обратного – стала для юноши откровением. Слушая драматурга, Вайнреб почувствовал, что наконец видит мир, который раньше воспринимал лишь интуитивно. Он «осознал в себе иную реальность»[31]. Метерлинк почувствовал, что юноша прекрасно понимает его. В то место, где они встретились, он попал случайно. Почему-то, словно под воздействием какой-то мистической силы, Метерлинка туда влекло, словно он знал, что встретит родственную душу. И снова, в точности как в Вене, где ему открылось его особое семейное наследие, Вайнреб понял, что он – избранный.

Глава четвертая. Подлое, бесчестное десятилетие

1. Берлин

Приблизительно с 1925 года, когда доктор Ко вернулся в Тибет в ожидании предреченной смерти в умиротворенной атмосфере буддистского монастыря, до 1940-го, когда Гитлер начал блицкриг, Феликс Керстен был счастливейшим из людей. От своего китайского наставника он унаследовал обширную клиентуру, многих из этих людей Керстен лечил еще в ученичестве. Его пациенты по большей части были весьма состоятельными мужчинами и женщинами (судя по всему, мужчины все же преобладали), и о своем балтийском чудо-целителе они рассказывали друзьям и родственникам по всей Европе. Очередь к нему занимали порой за несколько месяцев вперед. По словам самого Керстена, желая попасть к нему, некоторые пациенты приезжали аж из самой Индии.

Вскоре он разбогател уже настолько, что смог позволить себе роскошную квартиру в престижном берлинском районе Фриденау, которую обставил по-бюргерски дорого и вычурно: мебель из дуба и красного дерева, хрустальные люстры и пейзажи старых голландских мастеров. Керстен работал не покладая рук, а верная компаньонка Элизабет Любен взяла на себя все его домашние дела. В двух слабостях он никогда себе не отказывал: еде и женщинах. Возраст, типаж и семейное положение дам значения не имели.

Использование изображений согласовано в переписке

На фотографии 1920-х годов Керстен заснят в белом галстуке, с кудрявым хохолком на широкой круглой голове, с ухмылкой водевильного прохвоста. В нескольких книгах упоминается его романтическая связь с королевой Румынии Марией, внучкой королевы Виктории, женой Фердинанда, предпоследнего румынского короля. Правда, она была старше Керстена на двадцать лет, скорбела по покойному мужу и не запятнала свою честь даже намеком на скандал. Более вероятно, что его любовницей