Живой Журнал. Публикации 2019 - Владимир Сергеевич Березин

― Это Монморанси, ― заявил Вальрус, рухнув в кресло. ― По-моему, он терьер.

― Собака ― это прекрасно! ― воскликнул Малыш.

― Осмелюсь вмешаться, ― произнёс Джингль, ― но у терьеров не бывает такого длинного тела. Я бы назвал это существо таксой… С вашего позволения. ― И, подумав, прибавил:

― Сэр.

Вальрус, впрочем, не слушал его. Он уже начал рассказывать новости о делах, о башмаках, сургуче, капусте, королях и о том, почему вода в море шипит и пенится точно так же, как шампанское.

Малыш решился прервать его.

― Если ваш рассказ такой длинный, ― сказал Малыш как можно вежливее, ― пожалуйста, скажите мне сначала, зачем ваша собака пытается грызть мой комод?..

Мистер Вальрус нежно улыбнулся и начал снова:

― Кстати, о морях и шампанском: мы решили отправиться за устрицами. Плотник уже арендовал лодку, на которой мы спустимся по Темзе, пересечём Канал, свернём направо ― и устрицы у нас в кармане.

― Вальрус, вы что, когда-нибудь ловили устриц? ― осведомился Малыш, продолжая лежать в кровати и полируя ногти.

― А зачем? ― Мистер Вальрус ничуть не смутился. ― Наш друг плотник утверждает, что его брат видел человека, который рассказывал, что видел, как это делается. В этом нет ничего сложного. Всё это ― ненужные подробности, для нашего предприятия нужен лишь простой набор ― хлеб, зелень на гарнир, уксус и лимон.

― И непременно сыр, ― впервые открыл рот плотник.

― Осмелюсь вмешаться, сэр, ― вмешался Карлсон, смахивая крошки от булочки с халата Малыша. ― Я бы на вашем месте не стал есть устриц. Я как-то видел устриц и знаю, на что они похожи. Даже если облепить их сахаром, сэр.

В этот момент терьер-такса вцепился зубами в халат Малыша. Когда тот попытался вырвать полу халата, Монморанси примерился и вцепился Малышу в ногу. Брызнула кровь.

― Одну минуту, сэр. ― Карлсон тут же возник рядом, ― я сейчас перевяжу вас, как сказал один врач семенному канатику.

Гости вздохнули: мистер Вальрус ― печально, Плотник ― неопределённо, а Монморанси просто сыто заурчал под столом.

― Мне так вас жаль, ― заплакал мистер Вальрус и вытащил платок. Две слезы гулко упали в бокал.

Плотник сказал:

― Может, пойдём уже, а?

Джингль Белл Карлсон подал мистеру Вальрусу пальто, а Плотнику ― стремянку. Дверь за гостями захлопнулась.

― Мне как-то больше понравился плотник, ― расстроено заметил Малыш.

― Это потому, что он больше молчал, сэр. Между тем он украл у вас сигарный ящик.

Малыш растерялся. Помолчав, он проговорил:

― Ну тогда, значит, оба они хороши! Да и собака…

― Боюсь, что я не был с вами до конца откровенен, сэр. Они пришли вместе с собакой с моего ведома. Мистер Вальрус предупреждал меня о собаке, и мне захотелось, чтобы вы примерились к тому, как ведёт себя собака в доме. Я не мог предполагать, что собака примерится к вам.

― Спасибо, Джингль. Я раздумал заводить собаку. Пожалуй, лучше ещё раз жениться. Я не вижу никакого другого выхода, чтобы избавиться от скуки.

― Всегда есть как минимум два выхода, как сказала устрица, почувствовав, что пасть моржа захлопнулась, и вокруг стало совсем темно. ― Карлсон подумал и добавил:

― Сэр.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

03 июля 2019

Свет внутри камеры (День фотографа. 12 июля) (2019-07-12)

Хатунцев давно увлекался фотографией — ещё с тех пор, когда проявлять плёнки и печатать снимки нужно было дома.

В наследство от отца ему достались черные банки для проявки с крутящейся серединой, кюветы разных размеров, градусники для выдерживания точной температуры при цветной печати и гигантский увеличитель, похожий на гиперболоид инженера Гарина, если бы он когда-нибудь существовал в реальности. У отца было много фотоаппаратов — одних “Зенитов” несколько, “Киев”, какие-то древние широкоплёночные уродцы, совсем древние аппараты, что снимали на фотопластинки.

Фотографии отец действительно печатал дома — в ванной, конечно. Так тогда делали все, хотя, наверное, кто-то печатал и на занавешенной кухне.

Однажды Хатунцев стал копаться в отцовских снимках, что валом лежали в старых чемоданах, и расстроился. Отец снимал очень технично, а сыну было неинтересно смотреть на результат.

Хатунцев нашёл несколько сот снимков маленького мальчика, а занимали его только те, в которых присутствовала какая-то деталь времени — педальная машинка-кабриолет. Или же сценка, как дедушка протягивает внуку рюмочку водки и огурчик, сурово смотрит на деда бабушка, мать смеётся на заднем плане, а мальчик, недоумевая, смотрит на них, запертый в высоком детском стульчике для еды.

Таких стульчиков уж нет, понимал Хатунцев, но есть навсегда остальное — Красная площадь, Дворцовая площадь и Мавзолей. Миллионы туристов это давно сфотографировали, а отец тогда старался, приходил, видать, ранним утром, чтобы никто не попал в кадр. Уже тогда профессиональные фотографы всё это сняли, а потом напечатали в альбомах. Много лет назад, когда отец снимал ангела наверху колонны, альбомы с их высокой духовностью оставались дефицитом, и он снимал дефицитные виды, а ночью печатал их в ванной.

А теперь сын, стоя над грудами медных всадников и мавзолеев, как-то затосковал.

Всё было напрасно.

Даже застольные фотографии Хатунцев любил больше — на них можно было рассмотреть, что люди ели и пили. Пережившие голод, они хвастались изобилием на скатерти. На некоторых снимках был ещё баянист, потом он исчез, смыло его проявителем-закрепителем, вместо него появился человек с гитарой. Патефон пропал — в шестидесятые ещё были патефоны, помаячил этот хитрый агрегат на заднем плане, да и исчез.

Всё остальное навевало грусть. Потому что была эта придуманная духовность, и адский труд по проявке и печати. И рождал этот труд такие фотографии, что печатали раньше в журнале «Здоровье»: мать вела мальчика по полю — конечно, снято в контражуре — или играл фиолетовым цветом выцветших красок сквозь ветки деревьев карельский закат.

А Хатунцев хотел свои машинки, игрушечный автомат, который дед его переделал так, что чёрный монстр при стрельбе мигал лампочкой. Но духовность из журнала «Советское фото» съела и автомат, и машинки. А если же это съела духовность из «Чешской фотографии», так ещё хуже. С чешской фотографией совершенно