Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

творца Кавказского пленника, Бахчисарайского фонтана, но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил, сочнейшей зрелости и полнейшего развития свободы. Ныне рассматриваемая поэма, или повесть, как хотите назвать ее, есть, без сомнения, лучшее создание Пушкина, по крайней мере, из напечатанного; потому что мы не вправе говорить о трагедии его, еще не выпущенной в свет. Поэт переносит нас на сцену новую: природа, краски, явления, встречающиеся взорам нашим, не заимствованные и возбуждают в нас чувства, не затверженные на память, но рождают ощущения новые, впечатления цельные. Неужели нет тут ни малейшего подражания? – спросит сейчас злонамеренйая недоверчивость. Кажется: решительно нет; по крайней мере, подражания уловимого, подлежащего улике. Но нам лично, хотя для того, чтобы поддержать свое мнение, нельзя впрочем не признаться, что, вероятно, не будь Байрона, не было бы и поэмы Цыганы в настоящем их виде. ‹…›

‹…› не хотелось бы видеть, как Алеко по селеньям водит с пеньем медведя. Этот промысл, хотя и совершенно в числе принадлежностей молдаванских цыганов, не имеет в себе ничего поэтического. Понимаем, что Алеко сделался цыганом из любви к Земфире и из ненависти к обществу; но все-таки не может он с удовольствием школить несчастного медведя и наживаться его боками. Если непременно нужно свести Алеко в совершенный цыганский быт, то лучше представить ему барышничать и цыганить лошадьми. В этом ремесле, хотя и не совершенно безгрешном, все есть какое-то удальство и следственно поэзия.

‹…› В заключение эпилог, в котором последний стих что-то слишком греческий для местоположения:

И от судеб защиты нет.

Подумаешь, что этот стих взят из какого-нибудь хора древней трагедии. Напрасно также, если мы пустились в щепетильные замечания, автор заставляет Земфиру умирать эпиграмматически, повторяя последние слова из песни:

Умру любя.

Во всяком случае, разве: умираю, а то при последнем издыхании и некогда было бы ей разлюбить. Еще не хотелось бы видеть в поэме один вялый стих, который, Бог знает как, в нее вошел. После погребения двух несчастных жертв, Алеко

Медленно склонился

И с камня на траву свалился. ‹…›

… Пушкин совершил многое; но совершить может еще более. Он должен чувствовать, и мы в этом убеждены за него. Он, конечно, далеко за собою оставил берега и сверстников своих; но все еще предстоят ему новые испытания сил своих; он может еще плыть далее в глубь и полноводие.

Московский телеграф, 1827, ч. 15, № 10.

58

О «Цыганах» одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек, и то медведь. Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с глазеющей публики. Вяземский повторил то же замечание. (Рылеев просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее). Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 класса или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы, та tanto meglio.[179]

А. С. Пушкин. Опровержение на критики.

1830

59

Три ключа

В степи мирской, печальной и безбрежной,

Таинственно пробились три ключа:

Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,

Кипит, бежит, сверкая и журча.

Кастальский ключ волною вдохновенья

В степи мирской изгнанников поит.

Последний ключ – холодный ключ забвенья,

Он слаще всех жар сердца утолит.

1827

А. С. Пушкин

60

АРИОН

Нас было много на челне;

Иные парус напрягали,

Другие дружно упирали

В глубь мощны веслы. В тишине

На руль склонясь, наш кормщик умный

В молчанье правил грузный челн;

А я – беспечной веры полн, –

Пловцам я пел… Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный…

Погиб и кормщик и пловец! –

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

1827

А. С. Пушкин

61

Милостивый государь Александр Христофорович,

Честь имею препроводить на рассмотрение Вашего превосходительства новые мои стихотворения. Если Вы соблаговолите снабдить меня свидетельством для цензуры, то, вследствие Вашего снисходительного позволения, осмеливаюсь просить Вас о доставлении всех сих бумаг издателю моих сочинений, надворному советнику Петру Александровичу Плетневу.

Препровождая при сем записку о деле моем с г. Ольдекопом, с глубочайшим почтением и преданностию имею честь быть,

милостивый государь,

Вашего превосходительства

покорнейшим слугою

Александр Пушкин.

С.-Петербург.

20 июля 1827 г.

62

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

На письмо ваше о перепечатании г. Ольдекопом «Кавказского Пленника» вместе с немецким переводом мне не остается ничего другого вам ответить, как то, что родителю вашему объявлено было теми местами, от которых это зависело.

Перепечатание ваших стихов, вместе с переводом, вероятно, последовало с позволения цензуры, которая на то имеет свои правила. Впрочем, даже и там, где находятся положительные законы насчет перепечатания книг, не возбраняется издавать переводы вместе с подлинниками.

А. X. Бенкендорф – Пушкину.

22 августа 1827 г. Петербург.

63

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Представленные вами новые стихотворения ваши государь император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение.

1) Ангел, к напечатанию дозволяется;

2) Стансы, а равно 3) и Третия глава Евгения Онегина тоже.

4) Графа Нулина государь император изволил прочесть с большим удовольствием и отметить своеручно два места, кои его величество желает видеть измененными; а именно следующие два стиха:

«Порою с барином шалит», и

«Коснуться хочет одеяла»,

впрочем прелестная пиеса сия позволяется напечатать.

5) Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места:

«Да модная болезнь: она

Недавно вам подарена.»

6) Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева. ‹…›

А. X. Бенкендорф – Пушкину.

22 августа 1827 г. Петербург.

64

Милостивый государь мой Александр Христофорович.

Надворный советник Плетнев представил в рукописи в типографию Департамента народного просвещения для напечатания сочинение Александра Пушкина «Евгений Онегин», роман в стихах глава третья.

Как на сей рукописи не было одобрительной подписи цензурного комитета, то типография не приняла оную для напечатания.

После сего г. Плетнев доставил в типографию официальное письмо вашего превосходительства к г. Пушкину от 22-го августа сего года за № 1937, в коем сказано, что представленные от г. Пушкина новые его стихотворения государь император изволил прочесть с особенным вниманием; почему ваше превосходительство возвращая оные изъяснили, какие дозволяется напечатать и какие нет. В числе дозволенных к напечатанию находится и третья глава романа Евгений Онегин.

Вместе с сим г. Плетнев представил записку, к нему от 27-го августа за № 2006-м в третьем лице от г. действительного статского советника фон-Фока, коею уведомляет его, что на известных ему г. Плетневу стихотворениях Александра Пушкина можно напечатать: «с дозволения правительства».

Поелику же на самой рукописи романа Евгений Онегин никакой надписи не сделано, кроме того только, что на первой странице карандашом написано: «позволено», то типография, не имея права, на основании устава о цензуре, принять оную к напечатанию, испрашивает на то моего разрешения.

Вследствие сего препровождая при сем рукопись, представленную г. Плетневым, покорнейше прошу ваше превосходительство, при возвращении оной, почтить меня уведомлением, какие именно сочинения г. Пушкина государь император высочайше дозволил напечатать? С сим вместе не угодно ли будет вам, милостивый государь мой, приказать кому следует, дабы в канцелярии вашей манускрипт сего сочинения скреплен был по листам.

А. С. Шишков – А. X. Бенкендорфу.

7 сентября 1827 г.

65

Милостивый государь Александр Семенович.

Возвращая при сем