Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов

«последовательно проводимое иконоборчество несомненно есть кантианство, которое полагает, что между „вещами в себе“ и явлениями лежит непроходимая пропасть, которое признает, что всякое явление есть откровение сущности и что сущность, хотя и не постижима сама по себе, всё же может быть дана в определенных символах как идеальных формах – умопостигаемых образах» (Аверинцев 1993: 55).

Но только в имени как последнем слове достигается конечное,

«имя есть магически-мифический символ» (Лосев 1993а: 878),

в котором сущность явлена напрямую, и вот символа – нет:

«имя Божие есть сам Бог, но Бог сам – не имя» (там же: 910).

Субстанция сущности невыразима, но символ способен нести в себе его энергию до определенного момента становления – исполнения содержательности. Но как только этот момент миновал – символ о-бес-смысл-ен. Без символа как содержательной формы слова не может быть ни точного понятия, ни яркого образа. Исчезает средостение между миром вещей (референты) и идеей (денотаты). Становлению вновь требуется преображение.

Возвращение в концепт, в идею или, согласно традиционным именованиям, к Богу-Отцу – фундаментальная потребность современной языковой практики. Лосев заметил, что структуралист останавливается на диалектической категории «становление» (саморазвитие) и не переходит к следующей – к «возникновению» (зарождение нового качества). Таким образом «ставший смысл», по Лосеву (1993: 148), есть «четвертое начало» как осмысленный факт (там же: 392). Если угодно сказать так, то пусть так и будет: феноменологический скачок от реального к помысленному.

11. Язык и стиль

Комментаторы утверждают, что философский язык Лосева обладает чертами коммуникативного характера (Лосев 1993: 918), поскольку в нем нет противопоставления системы языка речевым функциям. По-видимому, это недоразумение. Философский язык Лосева целиком менталистского характера, как этого и требует реализм русского философствования. Речемыслительная функция языка здесь на первом плане, а противопоставление системы и функции вообще не существует, поскольку функция есть производное от системы.

Всюду, где это было возможно, Лосев подчеркивал именно ментальную составляющую языка. Так, говоря об истории греческой мысли, он подчеркивал «исходные пластические интуиции» такой соборной мысли:

«Если бы мы захотели конкретно ощутить эту связь греческой философии с исходными пластическими интуициями, мы должны были бы усвоить и пережить одну великую стихию, которая является как раз переходным звеном между неоформленными интуициями изначального мироощущения и законченными философскими категориями. Эта стихия есть язык. Кто понимает греческий язык, тот тем самым принципиально понимает и греческую философию. В имени, в слове впервые фиксируется сущность изначальной интуиции. Слово – первое выявление скрытой интуитивной сущности. Потому и философия есть не что иное, как раскрытие внутреннего содержания слов и имен, открывшихся данному народу и созданных им» (Лосев 1993а: 90).

Лосев вообще против конвенционалистской теории языка, и по той же причине. Нельзя «договориться о правилах», когда правила неизбежно попирают содержательные формы слова-имени, насилуют отраженный в нем эйдос вещи и могут не согласоваться с идеей-концептом.

Больше всего возражений Лосев высказал в адрес лингвистического номинализма (мы уже упоминали его критику тартуско-московской семиотической школы).

«Номинализм – явление, весьма характерное для многих современных концепций языкового знака. Можно сказать, что он вообще соответствует исконной потребности буржуазной филологии сводить всё человеческое знание только на одни слова с полным отрывом от всякой внесубъективной предметности. Этот номинализм уходит своими корнями в отдаленные века гносеологической науки, ведя свое происхождение еще от античных софистов и получая свое существенное развитие также и во многих средневековых философских школах <…> Ставился вопрос о том, существует ли общее или нет: не отрицая их существования в человеческом сознании, номиналисты утверждали, что эти общности вовсе не существуют реально, вне и независимо от человека, от его сознания. Общие понятия, говорили они тогда, есть не что иное, как наши слова… поэтому, додумывая всё до конца, номинализм не мог оставаться на почве субъективизма, должен был постулировать какое-то нейтральное бытие» (Лосев 1982: 185 – 186),

– «третий мир» и прочее в том же роде.

Прав был Лосский, оценивая «Философию имени»:

«В своей книге Лосев разрешает почти все частные проблемы языка. Но если бы оказались лингвисты, способные понять его теорию, как и философию языка отца Сергия Булгакова, то они столкнулись бы с некоторыми совершенно новыми проблемами и были бы в состоянии объяснить новым и плодотворным способом многие черты в развитии языка. Более того, они нашли бы путь преодолеть ассоцианизм, крайний психологизм и физиологизм в теории языка» (Лосский 1991: 376).

Все три ограниченные точки зрения на язык: коммуникация, конвенция, номинализм – снимаются в работах Лосева, посвященных собственно языку (Лосев 1982; Лосев 1983а), которые языковеды старательно замолчали («но если бы оказались лингвисты, способные понять его теорию…»). В этих трудах представлена теория языка с точки зрения неореализма.

Показана, например, последовательность развития сознания, как она отражена в формах и категориях языка: Инкорпорированный строй (синкретизм слово / предложение и часть речи / член предложения → синтаксис при отсутствии морфологии в языке отражает мифологическое сознание) → эргативный строй языка (специализация внутреннего и внешнего, известного и нового и т.д. в проявлении подлежащего / имени и сказуемого / глагола) → вариантами прономинального (выделение имени как подлежащего) и посессивного строя (выделение категорий отношения и принадлежности) → аффективный строй как переходный к номинативному (выделение падежа субъекта) и собственно номинативный строй с логически-«правильным» мышлением, с предельным обобщением всяких возможных субъектов и максимальная абстрагированность в понятии. «Номинативное мышление» есть закономерный переход от явления к сущности, предмет мыслится именно как таковой, развивается постижение закономерного в разграничении стихии случайных явлений, – мысль освобождается от скованности и ограниченности теми или иными областями действительности (Лосев 1982: 254 – 367).

Проблема речи-функции у Лосева представлена как проблема стиля, и это не значит, что речь и язык Лосев не различает. Просто он более последователен, чем завороженные своим предметом языковеды, не различающие сущность и явление. Утверждают также, что

«Лосев в „Философии имени“ исходил из II книги „Эстетических фрагментов“ Г. Шпета, а тот, в отличие от Гуссерля, в центр своего внимания поставил „живую, обыденную речь“ и поэтическую речь» (Хаардт 1994: 58).

Это – суждение феноменолога, отсылающего к феноменологическому исследованию речи; Лосев всюду говорит о языке, и сам дает необходимое разъяснение по этому поводу:

«В самом деле, стилистика не занимается ни чисто художественными, ни чисто экспрессивными, ни