Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

друг друга и радости… Смерть ее стала для нас несчастьем, которого ничто не может вознаградить, в котором ничто не может утешить. Во время таких бед слезы бывают невидимы, а отчаяние — сжато и сосредоточенно; но зато рана остается неисцелимою и каждая минута напоминает вам горе ваше. Лишение это, поражающее сердце, понятно только тому, кто сам потерял обожаемую мать. Мучения моей матери сделались напоследок невыносимыми. Жизнь стала для нее цепью часов все более и более страдальческих, нестерпимых… «Теперь она уже не страдает, — писала я Альберту после нашего несчастья, — она уже не страдает!»

Жюно хотел, чтобы уважение и привязанность его к моей матери были доказаны торжественно, и потому похоронные почести, при которых присутствовали не только все друзья и все ее знакомые, но и все, кого мы знали, то есть почти все парижское общество, стали свидетельством чувств его к ней. Когда после я узнала подробности этой церемонии, их горечь была услаждена для меня добротою и чувствительностью Жюно, которые видела я в его поступке. Не пышность этого печального торжества льстила мне: наряду со смертью суетность редко находит себе место, и гербы Комненов, вышитые на погребальном покрывале, напоминали мне только, что одна из ветвей этого дома сходит в могилу!.. Меня глубоко растрогало, что Жюно, хорошо понимая сердце чтимой им маменьки, выдал щедрое пособие тремстам беднейшим жителям Парижа. Они получили вспомоществование и были одеты заново от имени той, которую окружали на похоронной колеснице и в трауре шли проводить ее до последнего жилища… Он знал, чем мог доставить мне хоть малейшее утешение!..

Альберта не было с нами: он жил в Марселе, где, как я уже сказала, Первый консул дал ему место главного комиссара полиции. Шарль Лакруа служил там префектом, а генерал Червони командовал дивизией. Как старинный приятель Червони брат возобновил дружбу с ним в ежедневных сношениях по должности, и эта дружба служила большим пособием в жестоком прискорбии моего бедного брата. Если б я не была еще слаба после родов, то поехала бы к нему. Я знала всю нежность его в отношении к нашей матери и чувствовала, что мое присутствие необходимо для облегчения страшного удара. Повторяю, что только решительная невозможность удержала меня от поездки к нему.

Первый консул очень хорошо проявил себя в этой печальной истории. Ничто, казалось, не напоминало давнего раздора, удалившего его от моей матери. Жюно передал мне от него слова, дружески утешительные, а госпожа Бонапарт оказала нам честь своим посещением. С нею был Люсьен, только что приехавший из Испании. Мне стало дурно, когда я увидела Люсьена: я никак не ожидала его посещения, и, верно, ему очень странен показался мой прием. Не знаю, видел ли он на лице моем измененное выражение, вызванное воспоминаниями при взгляде на него; но он избавил меня от большой горести, какую причинил бы, заговорив о ране, еще свежей. Увы! Он знал, как любила его мать моя! Да, она любила его почти как Альберта, наслаждалась его успехами, страдала из-за его неудач. Отъезд его в Испанию чрезвычайно огорчил ее, и я помню, что, несмотря на свои страдания, она заставляла Жюно рассказывать все, что делал хорошего в Мадриде молодой посланник.

Жюно был небеспристрастен к Люсьену, как и все горячие приверженцы Первого консула. Но во имя справедливости я должна сказать, что никогда не слышала от Люсьена ни одного неприязненного слова против брата его, между тем как у Первого консула часто вырывались слова, оскорбительные для Люсьена.

От нас уехала госпожа Леклерк: брат не принудил ее, но настоятельно пригласил отправиться с мужем в Сан-Доминго. Я думаю, генерал Леклерк вполне обошелся бы без этого прибавления к своему грузу, потому что, исчерпав за четверть часа удовольствие видеть госпожу Леклерк, истинное бедствие было развлекать ее, занимать ее, заботиться о ней. Это ужас!.. Она отправлялась со своим маленьким Леклерком по крайней мере внешне радостно; но на самом деле приходила в отчаяние, и однажды я нашла ее в такой тоске, в таких слезах, что это встревожило бы всякого, кто не знал ее, как я.

— Ах, Лоретта! — вскричала она, бросившись ко мне в объятия. — Как вы счастливы!.. Вы остаетесь в Париже!.. А я?! Боже мой, как я буду скучать! И как можно поверить, что у брата моего такое жестокое сердце, такая злая душа, что он изгоняет меня к дикарям и змеям!.. И сверх того, я больна!.. О, я умру, еще не приехав туда!..

Рыдания душили ее, и я даже боялась, как бы ей не сделалось дурно. Я подошла к ее канапе, взяла ее руки и начала говорить, как с ребенком об игрушках и куклах. Я сказала ей, что она будет там королевой, ее станут носить в паланкине, а невольница будет ловить малейшее движение ее; что она сможет прогуливаться под цветущими померанцевыми деревьями и ей не нужно бояться змей, потому что их нет на Антильских островах; что дикари уже не так опасны и людей на вертеле там нынче не жарят; наконец, в заключение своей утешительной речи я сказала, что она будет очень мила в креольском костюме.

По мере того как я говорила, рыдания Полины становились тише. Она все еще плакала, но уже заинтересовалась сказанным мною:

— Так ты в самом деле думаешь, Лоретта (у нее была привычка говорить ты без различия всякому в минуты откровенности), ты в самом деле думаешь, что я буду мила, милее, нежели теперь, когда оденусь креолкою, в грацию и юбочку из полосатой кисеи?..

Надобно было видеть ее глаза и важное, вопрошающее выражение лица. Она уже позабыла, что отправляется в такую землю, где сгрызут ее, и тотчас призвала свою горничную:

— Принеси мне все мадрасские ткани, какие есть у нас.

А ткани у нее имелись удивительные, подаренные моей матерью и привезенные контр-адмиралом Магоном. Мы выбрали самую красивую, и так как мать моя обыкновенно носила в неглиже такую повязку из индийских тканей, то я с детства привыкла искусно управляться с ними. Госпожа Леклерк пришла в восхищение от моего искусства делать креольские головные уборы, когда погляделась в зеркало.

— Послушай, миленькая моя Лоретта! — сказала она, усаживаясь на своем канапе. — Знаешь ли, как я люблю тебя?.. Ты предпочла мне Каролину… Увидим, не раскаешься ли ты в этом… Послушай, я хочу доказать, как я люблю тебя… Ты должна отправиться в Сан-Доминго; ты будешь первою после меня. Ты сама сказала, что я буду королевой, а ты будешь вице-королевой. Я поговорю