Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Не так высоко оценивая итоги и придерживаясь позиции, в большей степени ориентированной на национальные интересы (как и подобало его положению), глава американской делегации в конце своего официального доклада написал, что США и другие крупнейшие военные державы не добились бы наиболее желательных для себя результатов, если бы конференция в своей работе не использовала «модифицированную форму консенсуса», «процедуру квазиконсенсуса», а также все сопутствующие этому и компромиссы и договоренности, хотя в некоторых случаях, как он вспоминал несколькими годами позже, консенсус все же действительно был настолько близок к полному единогласию, что можно было сказать: «Все „за“, за исключением Румынии»[594].

Но не все определения консенсуса в 1974–1977 гг. были такими благожелательными, как у посла Олдрича. Там, где он усматривал разумный компромисс, другие видели недобросовестно выполненную стряпню и очковтирательство. Противники ДПII, как отмечал специалист в области политических наук Дэвид Форсайт, настаивали на том, что принятие решений путем консенсуса «не означало консенсуса в отношении твердого стремления развивать право, а всего лишь было консенсусом по поводу процедурного решения не блокировать то, на что согласны остальные»[595]. Рассматривая тот же самый процедурный прием, юрист Луиджи Кондорелли выразился еще сильнее: «Практика стремления к консенсусу, которой так часто следуют в международных ситуациях, то тут, то там [как в данном случае] обнажает свою подлинную сущность как врага развития международного права»[596]. Правда, другие авторитетные специалисты в области международного права смотрят более оптимистично на роль консенсуса в развитии права. К примеру, Розалин Хиггинс [Rosalyn Higgins] пишет о нем как о соединении «согласия» и «обычая» и как о том, что фактически составляет саму «основу международного права», хотя последнее признается «зачастую молчаливо, а иногда без особого энтузиазма»[597]. Создается впечатление, что история создания ДПII специально задумана для того, чтобы пригасить подобный оптимизм. Разве может быть основой для нормального развития документ, текст которого был поспешно выхолощен с тем, чтобы быть принятым путем консенсуса в последние дни чрезмерно затянувшейся конференции, особенно когда предметом этого документа является в первую очередь именно та часть гуманитарного права, которую большинство государств менее всего стремится соблюдать, – часть, имеющая дело с внутренними вооруженными конфликтами?

Доминирование консенсуса было не единственной отличительной чертой работы конференции 1974–1977 гг., которая могла заставить усомниться в том, насколько серьезно относились государства-участники к протоколам, принятым в результате ее работы (и насколько серьезно продолжают относиться в том случае, если они уже ратифицировали свою подпись). Многие государства обусловили свое принятие текстов протоколов приложением особых «оговорок», «деклараций» и «заявлений о толковании», в дополнение к тем квалификациям и выражениям сомнения, которые уже были заявлены как в ходе дебатов, так и вне их и после их завершения. (Было бы интересно узнать, было ли количество этих официальных оговорок и пр. бóльшим, чем обычно бывает в подобных случаях, – если сопоставимые случаи вообще существуют.) Даже сторонники протоколов не отрицали, что содержание некоторых самых важных статей, особенно ДПI, двусмысленно и они могут толковаться по-разному[598].

Это не имело бы такого значения, если бы ДП и ЖК, к которым они служили дополнением, представляли бы собой «мягкое» право декларативного типа, ограничивающегося провозглашением стандартов поведения, которого так много производит ООН. Но многие части МГП являются – и предназначены быть – «жестким» правом! В частности, сюда относятся те статьи ЖК, подтвержденные и ужесточенные в ДПI, которые определяют, какие «серьезные нарушения» права должны считаться уголовными преступлениями и каким образом за них следует привлекать к юридической ответственности. Это может показаться странным способом подтвердить и развить МГП, который не может лишить государства определенной субъективности суждений при определении преступлений, за которые они будут уполномочены привлекать подозреваемых военных преступников к суду, выносить им приговоры и подвергать наказанию. Другой вопрос – воспользуются ли государства этим правом. Осторожность и собственные интересы могут подсказать им, что это было бы весьма неразумно; например, удовлетворение от публичного объявления пилотов неприятеля виновными в совершении военных преступлений может не стоить риска увидеть свою столицу разбомбленной до основания. И опять-таки в этом контексте, как и во всех прочих, на их мышление будут влиять все те же три вездесущих понятия, связанные с ответными мерами (три «R»), – взаимность (reciprocity), репрессалия (reprisal) и возмездие (retaliation): «Вы привлекаете к суду моих солдат, а я буду судить ваших». Но такой способ решения проблемы ничуть не лучше ее создания. По-видимому, что-то все же не в порядке с корпусом права, если его публично признаваемые недостатки могут быть исправлены только посредством конфиденциальной дипломатии и угроз.

В завершение я снова перехожу от частного к общему и возвращаюсь к своему исповеданию веры: я слишком сильно забочусь о соблюдении ограничений, накладываемых на войну, чтобы получать удовольствие от указания на слабые места современного МГП и на неискренность государств (а теперь еще и негосударственных образований), которые провозглашают желание соблюдать его. Но ученый в поисках истины должен следовать за ней даже по опасным дорогам, и я верю, что смотреть на гуманитарный проект лишь с положительной стороны (как это делают авторы, озабоченные только тем, как «продать товар») – значит оказывать ему плохую услугу. Есть и другая, темная, сторона, и, по моему мнению, она становится все темнее. МГП обесценилось. Это произошло в то же самое время, когда оно стало все меньше соблюдаться, и, вероятно, между двумя этими явлениями существует взаимная связь. Больше – не всегда значит лучше[599]. Женевские конвенции, пожалуй, более объемисты, чем должны были бы быть в идеале; некоторые подробности регулирования, содержащиеся в Конвенции об обращении с военнопленными и в Конвенции о защите гражданского населения, выглядели бы лучше, если бы были вынесены в приложения. ДПI также более громоздок и запутан, чем следует; он представляет собой разбухший сборник, в котором ценные, имеющие решающее и непреходящее значение положения смешаны с тривиальными и эфемерными; кроме того, многие положения из числа и тех, и других чересчур витиеваты. Неудивительно, что в последние несколько лет предлагалось так много очищенных и концентрированных версий основных положений гуманитарного права, из которых лица, не имеющие юридической подготовки и не располагающие временем (а это в конечном итоге означает бóльшую часть человечества), могли бы ухватить его суть в течение нескольких минут!

Ссылки на подобные краткие версии и дайджесты всегда, когда они делаются специалистами по МГП или в юридической среде, обычно сопровождаются напоминаниями о том, что, несмотря на их