Страдание и его роль в культуре - Юрий Миранович Антонян

есть веские основания, смутно предугадываемые или чаще лежащие вне сознания. Личность сначала как бы делегирует божеству соответствующие права и возможности, причем последние — чрезвычайно широкие, лежащие за пределами человеческих, а затем (таким сложнейшим путем) этим божеством совершается то, что представляется совсем непосильным анемичному разуму человека. Грех в религиозном понимании есть не что иное, как способ объяснения несчастий, поэтому нетрудно убедить себя в собственной греховности. Проблема греха и его искупления — это проблема, которая вызывает особенно острую тревогу, главным образом потому, что без искупления греха, т. е. его снятия, устранения, невозможно обеспечить себе загробное существование.

В аспекте культа страдания необходимо исследовать культ смерти, которая буквально воспета христианами. Тема смерти давно стала центральной у множества христианских богословов самых разных направлений, которые, конечно, всегда опирались на Бога. Очень много внимания ей уделил С. Кьеркегор. Согласно его учению христианско-экзистенциалистская концепция свободы послужила обоснованием неизбежного трагизма человеческой жизни, открытие которого должно стать решающим стимулом к вере. Негативные состояния человека (страх, тревога), вызывающие страдание, имеют решающее значение для становления христианина. Они важны потому, что формируют ощущение неустойчивости бытия, способствуя тем самым постижению действительного смысла существования — временности. Страх и тревога приводят человека в исступление и отчаяние, он уже не может положиться на рассудок и здравый смысл, но именно в таких состояниях открывается для него дорога к Богу. Следовательно, разум является главным препятствием к обретению религиозной веры.

Восприятие разума в качестве препятствия на пути к Богу приводит к непреодолимому противоречию: если разум — преграда, то ее нужно устранить, т. е. лишить человека сознания, «отменить» личность; но если исчезнет сознание, сама собой отпадет необходимость в Боге, в вере в Него. Разумеется, Кьеркегор не призывал к «упразднению» разума, однако он не осмыслил этого противоречия.

Игнорируя тысячелетний религиозный опыт, который оказался совершенно бессилен убедить человека, что смерть есть благо, потому что собственная человеческая природа вопиет о совершенно обратном, Кьеркегор писал: «…на языке людей смерть — это конец всего, и, как они говорят, пока есть жизнь, есть надежда. Однако для христианина смерть — вовсе не конец всего и не простой эпизод в единственной реальности, каковой является вечная жизнь; и она вмещает бесконечно больше надежды, чем несет нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой. Таким образом, для христианина даже смерть не выступает «смертельной болезнью», а уж тем более не выступает таким все, что вытекает из временных страданий: боль, болезнь, нищета, горе, враждебность, недуги телесные или душевные, огорчения и траур»[37].

Даже надежда на жизнь после жизни и вечное блаженство не смогут заставить человека поверить в желательность и полезность страдания и смерти. Дело здесь не только в том, что их некрофильский культ угрожает исчезновению человеческой жизни. Каждый конкретный индивид в этом аспекте вряд ли думает обо всем роде людском. Его ужасают возможность собственных мучений и неизбежность смерти, и этот страх является общим для всех. Он возник очень давно — тогда, когда некое человекоподобное существо только начало выпрямлять спину и становиться на ноги; он появляется с первого крика ребенка и исчезает лишь у края могилы; он надежно хранится во всех клеточках организма. Но человек научился преодолевать страх смерти путем создания материальных и духовных, в том числе художественных, ценностей, воспитания детей и внуков, преданности радостям жизни. Нерукотворные памятники, воздвигаемые поэтами, художниками, композиторами и др., наряду с эстетической ценностью являются свидетельством торжества над страхом смерти. В этом же ряду — вера в Бога и загробную жизнь, что, однако, должно исключать культ смерти. Настало время перестать воспринимать веру в Бога лишь как способ достижения выгод (пусть и чрезвычайно важных) и тем самым очистить религию от корыстных напластований. Она достаточно богата, чтобы не бояться подобной операции.

В христианском гимне страданию и смерти нет ни малейшего намека на неприятие того, что может приводить личность в отчаяние. Напротив, отчаяние становится необходимым условием обращения к Богу, полная безысходность может оказаться импульсом к акту веры. Эти положения С. Кьеркегора многократно становились объектом критического анализа, но надо признать, что датский мыслитель выступает здесь как тонкий знаток человеческой психологии: абсолютное отчаяние действительно «выводит» на Бога, который может стать единственным утешением, когда тебя окружают враждебные силы, а также в случае страшного личного горя, тяжелой болезни и т. д. Уточним: у человека может даже отсутствовать твердо выраженная вера в Бога, он просто надеется на Него как на нечто таинственное, непостижимое и трансцендентное, но всемогущее. В подобной надежде, стимулируемой отчаянием или страхом, заключен порыв к иному бытию, измерению, покою, наконец. Такой страх может быть особенно силен у людей старческого возраста или опасно больных.

Если страдание и отчаяние приводят к вере, то вера, следовательно, на психологическом уровне дает возможность освободиться от того, что порабощает, угнетает. Но великий соблазн не только в этом: полный уход к Богу дарует надежду, даже уверенность в посмертном существовании. Тем самым реализуется мощный рывок в будущее, настоящее становится будущим, а прошлое вытесняется. Будущее оказывается определяющим все, в нем робко, едва слышно пробивается протест против профанного времени. Рамки актуальных психотравмирующих ситуаций на субъективном уровне оказываются разрушенными, причем это относится не только к духовной свободе, свободе веры, но и к свободе от внешних негативных обстоятельств. Сложнее обстоит вопрос о зависимости личности от ее внутренних проблем и противоречий, поскольку если они есть, если они связаны с витальными интимными переживаниями, избавиться от них будет намного сложнее.

Нетрудно заметить, что абсолютизация пути к Богу через страдание, отчаяние и страх по существу исключает привычные радости бытия, необходимость достижения трудовых, творческих и иных успехов; любовь, дружба, преданность, самопожертвование, подвиг и другие благородные проявления личности становятся не столь важными, во всяком случае они не выступают залогом человеческою счастья. Рыцарю веры, озабоченному одним-единственным вопросом — о личном спасении, нет дела до таких «мелочей», мотивы же его преданности Создателю весьма корыстны, а поэтому не имеют этической ценности. Трагическое мироощущение, порожденное самоуничтожением и страданием, покоится на буквальной трактовке (довольно мазохистской) писания: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк., 14:11).

В духовном плане глубоко верующий христианин не более свободен, чем первобытный субъект: и тот и другой психологически намертво привязаны в некой трансцендентной мощи. Вообще человек, как учит христианство, изначально виновен из-за первородного греха, причем такая виновность универсальна, она относима даже к ребенку; иначе говоря, личность виновна еще до того, как стала виновной. Однако, по моему мнению, за почти два тысячелетия официального признания христианства