Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

когда мир рушится на глазах и никто не знает, где мы будем через две недели, через месяц или через год. Скорее всего, какой-то человек найдет эту «рукопись, найденную на помойке» и тоже ничего не поймет.

Ну что ж делать. Писать все равно надо.

Дополнение к главе второй

Тусуясь зимой по квартирам

Рукописная тетрадь «Русско-еврейский разговорник» (весна 1988-го)

Эта тетрадь возникла из одного обсуждения: вдруг мы сошлись на том, что русский не-интерес к человеку как к однажды живущему остается главной и неодолимой пока угрозой будущему. Это – не вывод из рассуждений, не «концепция», а скорее только чувство, тревожное… и безответное, глухое. Тревожное – от того, что абстрактность тоталитарного мифа сменяется вокруг другим каким-то, но не менее абстрактным мифом. Происходит какая-то «политика», возможно левая, и мы расходимся в оценках того, как далеко пойдет новое начальство, но… вся эта политика пока что идет мимо того назревшего события, которое можно назвать открытием человека.

Только ли русская это черта? Нет. Но речь тут идет именно об особом повороте этого не-интереса.

Вот эти вещи – сакрализация государства, мессианизм («светлое будущее для всех»), ксенофобия, миф о непременной всенародной целостности, миф о великом предназначении, миф о страдании русских за другие народы, миф о тотальном враге вовне и о грядущей катастрофе последнего боя сил добра и зла – и есть «русский вклад» в закрытие человека.

Флекс-сборник Котова (без номера, судя по датам некоторых записей, 1982–1983 годы)

…сьят авактавьям ча (заголовок статьи)

Я не знаю, зачем меня сюда. Честно говоря, я не знаю, зачем мне это. Возможно, все происходящее изучат науки и философия, и объяснят, в чем разница между вливанием в рот расплавленного свинца и фосфорной бомбой, т. е. в чем прогресс.

Возможно, я знаю это лучше: кончилась история, начался прогресс.

Из очерка «Как не закалилась сталь» («Комсомольская правда», 3 декабря 1989 года)

Мама съездила в Москву, купила Коле новые брюки. Он поглядел на них и вдруг крикнул дрожащим голосом, с обидой: зачем ты зря потратила деньги!

На школьном вечере поэзии он вел себя не так, как обычно: стихов не читал, а когда началась дискотека, стал приглашать всех девушек подряд – никогда прежде не любил танцевать – и бурно веселился. Кто-то спросил: «Что с тобой?» Он бросил: «Наверстываю упущенное…»

Возвращаясь с последнего проведенного им актива, бросил кому-то из знакомых: «Может, это – моя лебединая песня».

Из деталей, из мелочей, из взглядов, многозначительно брошенных на ходу фраз вдруг проступила страшная правда: знал, готовился. И даже иначе можно сказать: предупреждал.

Из завещания Коли Яралова:

«Я знаю, на что иду. Знаю, что принесу вам большое горе. Мне вас очень жаль, но себя жаль еще больше. Нужно вовремя поставить точку. Не нужно расстраиваться. Все к лучшему. Простите за все. Этот вопрос я должен решить… Это дело чести…

У меня есть просьба, которую прошу рассматривать как завещание. Прошу выполнить ее в точности. В моей смерти прошу никого не винить. Не виноваты ни школа, ни семья, ни кто-либо другой… Прошу проследить, чтоб никого не наказали по моей вине. Прошу принести всем учителям, родителям, одноклассникам, вообще всем мои извинения. Я очень виноват перед ними. Следствия по моему делу прошу не открывать. Похороните меня быстро, без всяких застолий. Потратьте как можно меньше денег.

Возможно, я делаю глупость. Честно говоря, я не хочу умирать, но продолжать жить я не хочу еще больше…

Я принес вам столько несчастий. Вы столько сил потратили на меня зря. Целую вас, обнимаю.

Любящий вас Коля».

Он любил Баха и Бетховена, красивые песни под гитару. Любил стихи. Любил «великую русскую литературу». Любил горы, походы, куда его взяли впервые в четыре года. Любил шумные студенческие сходки, споры – его тетя Тамара Николаевна долгие годы возглавляла замечательный студенческий клуб «Аполлон», полгорода – ее воспитанники.

Это была чистая среда (…)

Конец цитаты.

Глава третья

Сразу после того, как мы получили квартиру, я перешел обратно в «Комсомольскую правду». Главный редактор «Вожатого» тяжело это пережил – по советской этике, я теперь должен был работать в журнале по гроб жизни, ну как минимум лет десять, но авторитет большой газеты на него все-таки давил, и он скрепя сердце согласился.

В 1988 году я написал очерк «Ходоки» о Нине Павловне Пащенко, в 1990-м вместе с Витей Кияницей – очерк «Как не закалилась сталь» (пожалуй, это почти все за три года, что я написал там хорошего), а где-то между этими двумя эпохалками ко мне пришел Тимошин «по делу».

Я весь измучился, гадая, какое у него дело к корреспонденту, можно сказать, центральной всесоюзной газеты – видимо, связанное с жестокостью милиции, злоупотреблением служебным положением, что-то вот в таком роде. И что оно (дело) потребует от меня каких-то титанических усилий, на которые я в принципе не очень способен. Но он вдруг появился у меня в кабинете, загадочно улыбаясь, и достал откуда-то из-за спины портфель.

Портфеля у него в руках я еще никогда не видел. Сумку видел, холщовый мешок видел, а портфель – нет. «Опять пьеса!» – осенило меня, но дело было совершенно в другом.

Тимошин стал вынимать из портфеля большие круглые значки и раскладывать их у меня на столе.

Все значки были посвящены политическим темам.

Один поверг меня в изумление: «Не дадим пустить Ель на Горбыль!»

– Это вообще про что? – спросил я Тимошина.

– Ну вот, а я тебя хотел спросить… – застенчиво сказал он. – Ну то есть это, как… Наверное, ель – это Ельцин…

– А горбыль – это Горбачев, – догадался я.

– Угу, – задумчиво сказал Тимошин, продолжая раскладывать значки.

На другом значке были профили следователей Гдляна и Иванова – как Маркса и Ленина.

На третьем было написано: «Борис, ты прав!»

На четвертом без особых затей: «Коммунизм не пройдет!» – и сжатый кулак типа Че Гевары.

– Слушай, – сказал Тимошин, – ты мне можешь очень помочь. Мне надо большую партию заказать, а я не понимаю, что тут пойдет, что не пойдет. Что нужно сейчас людям. Я ж в политике ни бум-бум.

– Что тебе нужно заказать? – не понял я.

– Ну я в Измайлове торгую, – застенчиво сказал Тимошин. – Вполне прилично получается. Сначала фигурками торговал, ну помнишь, из соленого теста. А теперь на значки перешел. Договорился с одной фабрикой небольшой, но там надо сразу пятьсот штук заказывать, а я не знаю, что именно.

И неожиданно улыбнулся.

Я