Воспоминания - Сергей Михайлович Эйзенштейн

зритель и исходя из этого делалась первая попытка организации воздействия и приведения всех разновидностей воздействия на зрителя как бы к одному знаменателю (независимо от области и измерения, к которым оно принадлежит). Это помогло в дальнейшем и по линии предосознания особенностей звукового кино и окончательно определилось в теории вертикального монтажа.

Так началась «двуединая» деятельность моя в искусстве, все время соединявшая творческую работу и аналитическую: то комментируя произведение анализом, то проверяя на нем результаты тех или иных теоретических предположений.

В отношении осознавания особенностей метода искусства обе эти разновидности мне дали одинаково. И для меня, собственно, это самое главное, как ни приятны были успехи и горестны неудачи!

Над «сводом» данных, извлеченных мною из моей практики, я тружусь вот уже много лет, но об этом в другое время и в другом месте.

Однако что же сталось с самим смертоубийственным намерением?

<Противостояние>

Жертва оказалась хитрее убийцы; в то время как убийца полагал, что «охаживает» свою жертву, сама жертва увлекла своего палача.

Увлекла, вовлекла, захватила и на достаточно длительный период времени поглотила его.

Желая «на время» побыть художником, я влез с головой в так называемое художественное творчество, и только изредка уже не соблазняемая королева, а неумолимая моя повелительница, «жестокий деспот мой» – искусство дает мне на день-два убежать к письменному столу записать две-три мыслишки касательно его таинственной природы.

В работе над «Потемкиным» мы вкусили действительный творческий пафос. Ну а человеку, единожды вкусившему от подлинно творческого экстаза, из этой деятельности в области искусства, вероятнее всего, не вылезти никогда!

Часть 2

Фильм… Фильм? Фильм!!!

Моя первая фильма

В пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты» одним из двигателей интриги является дневник, в котором Глумов записывает все свои похождения.

Занявшись в Пролеткульте революционной «модернизацией» Островского, то есть социальной перелицовкой его персонажей на такие, какими они могли бы быть сегодня (Крутицкий – Жоффр, Мамаев – Милюков и т. д., вплоть до Голутвина, который бы сейчас был нэпачом), – мы модернизовали и дневник.

Дневник был заменен «Киноправдой», как раз завоевывавшей тогда популярность.

Сложную тему психологического подыгрывания авантюриста Глумова под всех совершенно по-разному мыслящих персонажей, с которыми он сталкивается, мы передавали эксцентрически его условным переодеванием на сцене. В фильме-дневнике это шло дальше. Глумов через кульбит наплывом переходил в тот или иной предмет, желательный для того или иного действующего лица.

Так, он наплывом переходил в митральезу перед Жоффром – Крутицким, восседавшим в клоунском костюме на танке во дворе Военной академии РККА. Жоффра играл Антонов, в дальнейшем в качестве Вакулинчука поднимавший бунт на «Потемкине».

Перед другим клоуном Милюковым, помешанным на поучениях, Глумов превращался в осла на дворе Зоологического сада. И, наконец, перед теткой, пылавшей страстью к молодым племянникам, он наплывом переходил в младенца Инкижинова, на пять лет опередившего на экране своего отца – героя «Чингисхана».

Теперь нам кажется это диким, но в 1923 году большую панику вызвало мое требование снимать подобные наплывы на натуре. Почему-то это казалось очень сложным. Усиленно говорили о необходимости черного бархата и т. п., и даже оператор Лемберг-младший, не желая ввязаться в авантюру, отказался снимать.

Снимал со мной Франписсон. Ввиду же того, что в Госкино создалось впечатление, что я могу намудрить, ко мне был приставлен… Д. Вертов в качестве инструктора по съемке театральных персонажей в белом атласе и с клоунскими ногами.

Впрочем, Дзига Вертов после двух-трех первых кусков бросил нас на произвол судьбы.

Сняли мы всего метров 120 за один день. Как сейчас помню, это было в четверг, а в субботу была премьера «Мудреца». Госкино сработало дело блестяще. Это было одним из первых соединений театра с кино, наравне с «Женитьбой» Фэксов и «Железной пятой» Гардина, то есть проба того, на чем потом сделал блестящий и недолговечный эпатаж Эрвин Пискатор в Германии.

С кинематографом как таковым эти съемки ничего общего не имели, хотя содержали крупные планы наравне с общими и даже кусок авантюрной фильмы, в которой Александров в черной маске, в цилиндре и фраке лазал по крышам морозовского особняка и даже с «аэроплана» прыгал в мчащийся автомобиль, подъезжал к театру Пролеткульта и в тот момент, когда погасал экран, с криком влетал в зрительный зал, держа ролик пленки в руках.

Вся эта маленькая фильма – под лирическим названием «Весенние улыбки Пролеткульта» – затем была включена в «Весеннюю киноправду», демонстрировавшуюся 21 мая 1923 года, в годовщину «Киноправды».

Любопытно, что уже тогда, рассчитав картину по секундомеру на восемь метров, мы несколько отклонились от заранее намеченного метража и сняли… 120 метров.

Некоторые, стало быть, характерные черты нашего дальнейшего творчества обнаружились уже с первых «улыбок».

Разработка эпизода «Убийство Владимира Старицкого» для фильма «Иван Грозный»

«Броненосец “Потемкин”» (1925) С экрана в жизнь

Всякое явление имеет случайную, поверхностную видимость. И оно же имеет под собой глубоко таящуюся закономерность. Так было и с фильмом «Потемкин». К двадцатилетнему юбилею годовщины 1905 года была задумана Агаджановой-Шутко и мною большая эпопея «1905», куда эпизод восстания на броненосце «Потемкин» входил наравне с другими эпизодами, которыми был так богат этот год революционной борьбы.

Начались «случайности». Подготовительные работы юбилейной комиссии затянулись. Наконец возникли осложнения со съемками картины в целом. Наступил август, а юбилей был назначен в декабре. Оставалось одно: из всей эпопеи выхватить один эпизод, но такой эпизод, чтобы в нем не утерять ощущение целостности дыхания этого замечательного года.

Еще беглая случайность. В сентябре есть съемочное солнце только в Одессе и Севастополе. В Севастополе и Одессе разыгралось восстание «Потемкина». Но здесь уже вступает и закономерность: эпизод восстания на «Потемкине», эпизод, которому Владимир Ильич уделял в свое время особое внимание, вместе с тем является одним из наиболее собирательных эпизодов для всего года. И вместе с тем любопытно вспомнить сейчас, что этот исторический эпизод как-то был в забытьи: где бы и когда бы мы ни говорили о восстании в Черноморском флоте, нам сейчас же начинали рассказывать о лейтенанте Шмидте, об «Очакове». «Потемкинское» восстание как-то более изгладилось из памяти. Его помнили хуже. О нем говорили меньше. Тем более важно было поднять его наново, приковать к нему внимание, напомнить об этом эпизоде, вобравшем в себя столько поучительных элементов техники революционного восстания, столь типичного для эпохи «генеральной репетиции Октября». А эпизод действительно таков, что в нем звучат почти все мотивы, характерные для великого года. Восторженность на одесской лестнице и зверская расправа перекликаются с Девятым января. Отказ стрелять в «братьев»,