Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология

и Бориса Херсонского (р. 1950), работающего в нескольких манерах: это и трезвый, сюжетный верлибр, и регулярный стих с расшатанной, восходящей к Бродскому ритмикой. Вышедшая в 2006 году книга Херсонского «Семейный архив» стала большим литературным событием — и одним из ранних примеров новой поэтики идентичности. Поэт рассказывает историю своего рода, рисует портреты дальних и близких предков («Еврейский техникум. Здесь Соломон и Надя / учат подростков разным наукам на идиш. / С работы приходят поздно. Гремит посуда. / Едят, уставясь в тарелку, друг на друга не глядя. / Он, не решаясь спросить: „За что ты меня ненавидишь?“ / Она, не решаясь сказать: „Любимый, уйди отсюда“») — и восстанавливает тем самым несколько пластов истории: еврейской, украинской, одесской, дореволюционной, советской.

Верными пристанищами для поэтов, продолжавших и обновлявших элегическую традицию в 2000–10-е, стали два издательства — «Русский Гулливер» Вадима Месяца и Андрея Таврова и «Воймега» Александра Переверзина. Многие стихи, напечатанные здесь, убеждают, что магистральная постакмеистическая традиция по-прежнему жива:

Просто квартира, где с детства знаком

говор курящих под утро,

и помещение, как сквозняком,

их разговором продуто.

Край, где живут и отходят ко сну

(здесь, на краю балансируй);

где придвигаешь поближе к окну

кресло своё. В бело-синий

смотришь просвет, непостижный уму

и протяжённый незримо.

Всё придвигаешься ближе к нему,

не сокращая разрыва.

Александр Стесин

…В попоне сама лошадиная смерть,

животная старость.

О счастье не плакать и думать не сметь

«о, сколько осталось».

Осталось на семечки — птицам в пыли.

В пыли и останки.

Когда-то читали, забыть не могли:

мустанги, мустанги.

Мария Маркова

Диапазон «Русского Гулливера» и «Воймеги», впрочем, не ограничивался регулярным стихом: там публиковались и книги таких продолжателей традиции русского свободного стиха, как Валерий Земских (р. 1947) или Андрей Василевский (р. 1955).

Звуковая, просодическая сторона формального стиха в последние десятилетия не просто никуда не делась (вопреки опасениям противников верлибра) — её возможности только расширялись. На работе со звуком, паронимической аттракцией, объединяющей элементы описываемого мира, построена поэзия Хельги Ольшванг (р. 1969), Михаила Гронаса (р. 1970), Евгении Риц (р. 1977), которые оставались верны этой поэтике в 2000–10-е:

Близится снег.

«Скоро тебя заберём»

плакатным пером

у третьей московской

мама надписью машет при всех.

Скоро обход. Облаков за рукой

на стекле, переправа.

Обещанье маячит. Пора бы.

Шуба с воздетым лицом.

Указательным если коснуться, огромным,

упадёт ли? Почувствует? Синь за стеклом.

Нимб

мохеровый, «…бя заберём», невесом.

Хельга Ольшванг

Про известные вещи — лучше бы на бегу,

Как будто роняя разноцветные «не могу»,

Как будто поверив,

Что бедность — это порок,

Но никому ещё не поведав,

Что Бог — это порог.

А лучше бы мы думали,

Что Он — вот это окно,

Через которое можно увидеть,

А не только войти дано.

Как давно

Это было —

Минус одиннадцать, и метро

Распахивает гостеприимное, длинное нутро,

И утро

Оказывается мудреней

Всех не прошедших дней.

Евгения Риц

Небо, на небе ещё одно небо,

И небо над ним.

Глядя на них, и я становлюсь не одним.

Не одним, так другим.

Не всё ли равно, двойное дно надо мною

Или оно одно?

Михаил Гронас

Русскоязычная «звуковая» поэтика 1990–2000-х существовала между полюсами. На одной стороне была поэзия подчёркнуто игровая, комбинаторная; настоящие мастера такой поэзии, словесных игр, анаграмм, палиндромов, «заикалочек» — Дмитрий Авалиани (1938–2003) и Герман Лукомников (р. 1962): «Удавы, / Куда вы?», «А во сне-то вас нет» и т. д. Близки к этому полюсу тексты украинского двуязычного поэта Аркадия Штыпеля (1944–2024), впрочем не отказывающегося от субъектной лирики:

Лоб! лоб!

залоснившийся сугроб,

взмокнув, выкруглясь, твердея —

кумпол! Голая идея

лба… Гляди, не натекло б —

тает! — руки, ноги, шея,

обмирает: кто я? где я? —

вытекает: из-под глыб —

слякоть! — талый тулов змея,

чешуя немытых рыб…

Именно Штыпелю, кстати, принадлежит ушедшее в народ четверостишие: «Помнишь — / траурная музыка, / стрижка „полубокс“. / У России два союзника — / Чейн и Стокс».

На другой стороне — возвышенная глоссолалия, апология виртуозно оркестрованной смысловой темноты (как у Ильи Риссенберга, 1947–2020). Отчётливее всего эта звуковая поэтика, эмпатичная ко всем деталям художественного мира, выразилась у Василия Бородина (1982–2021), о чьих стихах мы поговорим в следующей лекции.

Виктор Iванiв{360}

Поэты, дебютировавшие в 2000-е, вообще были очень восприимчивы к вопросам звуковой и рифменной организации стиха (вопреки расхожему мнению о засилье верлибра). Среди них нужно назвать Дину Гатину (р. 1981), Анастасию Зеленову (р. 1982), Дениса Осокина (р. 1977; более известен как прозаик) и Виктора Iванiва (1977–2015), добивавшегося головокружительного, почти шаманского эффекта:

Обезьянка в галстуке пиджаке и кепи

напомнила мне о том кого уже нет на свете

теперь когда она по щеке меня треплет

и слово ласковое как хлебные мякиши лепит

ёжик был колок как ворс на крепе

напомнила мне о том кто никогда не воскреснет

черты их стали для меня неузнаваемыми

как две одинаковые рыбки в аквариуме

как два ботинка с тупыми носами

что жмут как глаза серые или карие

как руки близнецы левая и правая

что спали и вдруг проснулись беспалыми

как я бежал по дымным развалинам

как кто-то три дня молчал и потом не смог разговаривать

черты их стали для меня обезьяньими

лучше бы были они совсем незнакомыми и безвестными

лучше б их тронул тлен или стали они бестелесными

как альбинос стал невидимкой под дождём белёсым

что было лесом стало лесом

лучше безруким беззубым безносым

лучше б