Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Все это было возможно только благодаря энциклопедической образованности самого Валерия Борисовича <…>

Хочу, чтобы читатель знал еще об одной грани деятельности Валерия Борисовича в Томске. Он является основателем движения КВН в Томском государственном университете. Насколько мне известно, команда ТГУ и сейчас активно участвует в деятельности Клуба <…>

Более 15 лет Валерий Борисович с семьей живет и работает в США. И вновь мы здесь видим нового Родоса — прозаика, поэта и эссеиста. Он опять трудится — размышляет, пишет, издает. На выходе — несколько книг, часть уже издана. Наступило долгожданное время самореализации и признания. Более того, он не прекращает заниматься тем, что он делал всю жизнь — спорит, полемизирует и выигрывает! <…>

Мне, как человеку, пишущему предисловие к книге Валерия Борисовича Родоса „Правила дискуссии и уловки спора", нет необходимости представлять ее Читателю. Вряд ли это вообще можно сделать более эффективно и профессионально, чем это сделал Автор во Введении. Я уверен, что каждый, кто откроет ее на любой странице и прочтет хотя бы один абзац, обязательно прочтет ее всю, досконально изучит и будет пользоваться ее результатами в своей жизни».

Сладкое-пресладкое предисловие. Мне этого давно не доставало, у меня сахарная болезнь. Но там среди похвал я увидел, что он помнит другое и не так, с другого конца. Вдруг я напишу, как знаю, как помню, а он совсем не так это помнит, из других источников, гораздо лучше меня это знает, и получится, хотел я или не хотел, что я вру, ввожу в заблуждение, а уж этого он от меня, старого друга, никак не ждал и обидится.

Или другое. Лет двадцать назад сидели мы с ним, вдвоем коньячок попивали с самодельной закуской, и он мне там очень много любезных слов наговорил. Приводить ли их? Это же как бы секрет. А во-вторых, как я их без магнитофона приведу, а он мне скажет:

— Валерий Борисович, я не только такого никогда в жизни не говорил не думал ни тебе, никому, но в принципе и сказать не могу, это поперек мозгов, души и всего остального тела.

Что же мне, ссориться с ним, что ли? После сорока одного года дружбы.

Пароль: деликатность.

Пока писал, решил: буду писать как помню. Если он отречется, ну… если Меськов первый отречется, то хрен с ним. Тогда и я отрекусь.

А пока ни шагу назад.

Куда же тогда идти? Куда двигать? Вперед!

В смысле назад, в прошлое.

Так вот, вовсе не двадцать, как я для красного словца соврал, а всего двенадцать лет назад приехал он большим начальником, государственным человеком, я потом скажу, сюда в Вашингтон в командировку.

И поехали мы к нему навстречу. Артем, тогда еще довольно молодой, но уже не мальчик, Люся и я.

А поселили Меськова в гостинице, в километре от того места, с которого видно здание Американского Конгресса, в номере метров на сорок.

Темка вел почти все восемь часов, да и Люся устала, уложили мы их на кровать 3x3 метра, а сами пошли в туалет. Туалет большой, мы удобно расположились, сыр, колбаска, стаканчики, коньячок. И стали вспоминать-разговаривать.

И стал мне Меськов диковинные вещи про меня рассказывать. Что, мол, я сочиняю, никакой группы у нас отродясь не было, и, главное, обо мне самом, о началах нашей дружбы.

(Тут хочется оставить место для печати или хоть его личной подписи.)

Меськов сказал мне, что приехал он в Москву из провинции с таким вот багажом: довольно хорошая, удачная молодая жизнь, с футболом и золотой школьной медалью на фоне газетной правды того времени.

— Ну что я знал? Ну что я понимал? Я думал, что знаю все или почти все, и главное: ничего другого, отличного от того, что я знаю, нет.

Не то чтобы я собирался весь МГУ собой затмить, но точно знал, что и среди последних меня не найдут.

И тут почти сразу я встретил тебя. Зубр! Все, что ты говорил, было не так, как в газетах, как я привык, но, более того, умнее, глубже, интереснее.

Ну какое, ты скажи, мне было дело до того, какого ты роста? Гигант! Мудрец, мыслитель.

В тебе какая-то крепость, человеческая надежность чувствовалась. Все, что я до тебя знал, школьно-газетная программа, оказалась как бы и не нужна, не пригодна для жизни. Отменялась одним твоим существованием.

А ты еще и сидел. По 58-й. Я думал, что этого давно уже и в помине нет, что это было приблизительно во времена Пушкина. Правда, да не о нас. И тут ты. Человек из прошлого, человек из легенды, из легендарного мира.

Я решил для себя держаться рядом с тобой. Надежнее. Я же, между прочим, и на логику пошел потому, что ты туда записался. Ну, думаю, хорошо ли, плохо ли, а лучше там, где Родос.

(Меськов обещал мне, что поссорить нас невозможно. Посмотрим теперь.)

Мед! Мед на душу. Комплименты — витамины души.

Я резко недохваленный в жизни человек.

Я страдаю авитаминозом души в тяжелой, почти смертельной форме. А тут! Столько витаминов сразу. Чуть не объелся. (Если подтвердит, еще одна порция.) Давайте говорить друг другу комплименты!

Задолго до этого разговора и не в такой, в не столь комплиментарной форме мне приблизительно то же сказал Володя Константиновский. Для меня это очень важно. Не вспомню уже, как крутилась наша беседа, и вдруг, для меня совершенно неожиданно, он сказал:

— А ты сам разве не замечал, под каким твоим влиянием мы все были?

Я не ответил. Не был готов.

Если бы мерка была, у кого сколько тщеславия, я бы там не затерялся — не менее чем самый умный на земле, но без мерки, чтобы это при мне, при жизни хоть в малой степени признали, мне даже и в голову не приходило. Приятно, конечно, но верится с трудом.

Я ему, Константиновскому, помню, о Володе П. напомнил, что, вот, мол, не я один, что может и он. Константиновский только самую презрительную гримасу скорчил из всех, что умел, и тогда же сказал, ну точно как Меськов, о том, была ли у нас группа, о которой так много говорю я. И о том, как они к П-у относятся.

Это все о некоей моей нечуткости. Плыву по жизни, барахтаюсь, масса движений, усилий, но нет сил, не умею на себя же сверху взглянуть: где я, куда плыву,