Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера, 1929–1941 - Стивен Коткин

В конце февраля 1938 года, после того как все испанское золото, вывезенное в Советский Союз (550 миллионов долларов), было потрачено на покупку оружия, из Испании прибыл посланник, обратившись к советскому правительству с просьбой о кредите для очередных закупок. Сталин уже отозвал из Испании своих военных советников и танкистов. Димитров по приказу Сталина заставил испанских коммунистов втихомолку выйти из правительства Народного фронта, отчасти для того, чтобы выбить почву из-под ног у франкистской пропаганды[2956]. Однако Сталин, не желая быстрой победы Франко, все же выдал республиканскому правительству кредит (который так и не был возвращен), хотя и начал проявлять нетерпение. «Вы никогда не относились всерьез и не проявляли большого интереса к вашей собственной промышленности, — выговаривал он испанскому послу, подчеркивая экономические выгоды наличия военной индустрии. — Вы могли бы сделать гораздо больше. Мы дадим вам моторизованную технику, поскольку это самое сложное. Но вы должны развивать свою военную промышленность»[2957]. Что касается советской военной промышленности, то, несмотря на рост инвестиций в 2,8 раза по сравнению с 1933 годом, из-за сталинских чисток она находилась в расстройстве.

Третий (и последний) публичный процесс

Сталин непрерывно требовал новых публичных процессов. После решительного приказа деспота, недовольного тем, что «ликвидация вредителей секретно проводится НКВД, а колхозники не мобилизованы на борьбу», осенью 1937 года по всем регионам прошли десятки процессов. Сталин диктовал приговоры по телеграфу («расстрел»), хотя некоторые судьи на местах не пожелали приговаривать к смерти своих бывших товарищей по партии, и прокуроры протестовали против этого судейского милосердия (то есть 10-летних сроков в ГУЛАГе)[2958]. Некоторые коммунисты, несмотря на пытки в застенках НКВД и угрозы в адрес их родных, отказывались оговаривать себя. В их число входил и Мартемьян Рютин, автор распространявшегося среди членов партии решительного протеста против насильственной коллективизации и сталинской диктатуры. Еще в октябре 1936 года, отбывая 10-летний срок, он был помещен в одиночную камеру и доставлен на Лубянку, где от него требовали «показаний» для замышлявшегося процесса над правыми уклонистами. (Осуждая коллективизацию, Рютин в глазах Сталина стал «правым».) Однако Рютин упорно отвергал новые обвинения в «терроризме», и его заново «судили» закрытым судом Военной коллегии (10 января 1937 года). Суд продолжался сорок минут, и сразу после этого Рютина расстреляли в подвале[2959]. Рютин писал, обращаясь к ЦИКу — а не к деградировавшей партии: «Я не намерен и не буду на себя говорить неправду, чего бы мне это ни стоило»[2960].

О «платформе Рютина» шла речь на втором московском процессе в конце января 1937 года, но она не была его главной темой[2961]. Бухарин, которого шантажировали угрозами в адрес его жены и дочери, пошел на сотрудничество и получил самую видную роль в сталинском сценарии террора. Будучи в самом расцвете сил (его возраст приближался к 50 годам), он провел в тюрьме почти год. За это время (февраль 1937 — март 1938 года) он написал автобиографический роман («Времена»), философский трактат, книгу стихотворений и несколько бессвязных писем «дорогому Кобе», в которых просил оставить ему жизнь и спрашивал, зачем Сталину понадобилось убивать его. Это был превосходный вопрос, но на него имелся готовый ответ. В то время как Рютин был настоящим непримиримым оппонентом, а Бухарин никогда не состоял в партийной оппозиции, фигура последнего служила заметнейшим символом[2962]. Выдуманный Сталиным «правый уклон» — молчаливое признание, что эти «уклонисты», по сути, не были оппозицией, — и его нападки, искажавшие их политическую позицию, подразумевали структурную угрозу, ложное или мелкобуржуазное классовое сознание. В конечном счете именно это и обеспечило Бухарину и «правым» ключевое место в сталинском сценарии террора.

Третий московский процесс наконец открылся 2 марта 1938 года, как и два первых, в Октябрьском зале Дома Союзов, в присутствии почти 200 зрителей, включая, как обычно, специально отобранных зарубежных журналистов и дипломатов. Всего прошло 18 заседаний. Перед судом предстал 21 человек, включая девять бывших членов Центрального комитета. Также в их число входили кремлевские врачи. Речь генерального прокурора Вышинского была отредактирована Сталиным. (Вышинский и сам отредактировал стенограмму, вычеркнув слова адвокатов в защиту подсудимых и с рассуждениями по поводу закона.) Обвиняемых в течение многих часов заставляли учить наизусть их показания. Стойкие большевики Бухарин, Крестинский, Рыков, Христиан Раковский признавались в том, что они замышляли убить Ленина и Сталина еще с 1918 года, убили Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима, вступили в сговор с нацистской Германией, Японией и Великобританией с целью расчленения Советского Союза, передачи им ряда территорий (Украины, Белоруссии) и упразднения колхозов[2963]. Ежов лживо пообещал по крайней мере нескольким подсудимым жизнь в обмен на самооговор[2964]. В первом ряду сидели следователи НКВД, своим присутствием напоминая о том, что в перерывах между заседаниями могут состояться повторные «допросы»[2965]. Согласно начальнику отдела гигиены Лефортовской тюрьмы, Крестинский был «ужасно избит». «Вся его спина — рана»[2966]. Тем не менее в первый день процесса Крестинский отказался от своих показаний и объявил себя невиновным, вызвав сенсацию. Той же ночью его снова допросили — а у него была жена и дети — и на второй день на вопрос о своей виновности он кивнул в знак согласия[2967]. «Теперь понятно, почему здесь и там возникали проблемы со снабжением, почему, при наших богатствах и изобилии товаров, бывают нехватки то одного, то другого, — распинался Вышинский. — За все ответственны эти предатели»[2968].

Сталин ежедневно получал от Ежова сводки реакции на процесс, собиравшиеся управлениями НКВД по всему Союзу, причем некоторые функционеры тайной полиции на местах осмеливались доводить до сведения вышестоящих утверждения о неубедительности судебного разбирательства[2969]. Вызванный из Испании Михаил Кольцов в статьях в «Правде» и в не менее свирепых выступлениях на советском радио гладко освещал партийную линию в отношении процесса, проклиная коварных змей и до небес превознося Ежова. Впрочем, в частном порядке Кольцов якобы сказал коллеге-писателю, желавшему лично увидеть это зрелище: «Не ходи!.. Там такое творится — уму непостижимо… Странный процесс. Очень странный»[2970]. Отчасти это безумие удалось передать газете New York Times. «Словно через двадцать лет после Йорктауна кто-нибудь власть имущий из Вашингтона счел необходимым ради безопасности государства отправить на эшафот Томаса Джефферсона, Мэдисона, Джона Адамса, Гамильтона, Джея и большинство их соратников, — писала газета. —