За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

а Михаил Афанасьевич – с пятидесятиграммовой мензуркой микстуры. Дождались по радио боя курантов на Красной площади, за которым последовало исполнение «Интернационала», к чему Елена Сергеевна и Сережа подготовились заранее и запели, переиначивая слова:

– Вставай, болезнью изнуренный! Вставай, и хватит уж болеть! Весь мир, тобою восхищенный, зовет тебя повеселеть… – И далее в таком же роде. Он хихикал, радуясь, что они так расстарались, придумали забавный текст, но в глазах его все равно стояла болезненная тоска, и сами эти глаза давно поблекли от боли, стали белесыми.

После гимна все выпили до дна, радио заиграло марш торжественных церемоний Элгара, ставший в последнее время популярным.

– Радио не радует, – вздохнул Булгаков. – Стало скучновато. Пока еще вела трансляции Прага, там всякая веселая музычка… Вот какие сволочи все это международное сообщество! Немцы оккупировали Чехословакию, захватили Мемель, итальянцы оккупировали Албанию. Все только слегка повозмущались. Немцы вторглись в Польшу, и никто ей не помог отбиться. А стоило нашим на законных основаниях начать отодвигать финнов от окраин Ленинграда, сразу вонючий дым поднялся над всем миром. И мгновенно из Лиги Наций нас исключили, а главное – со всех сторон оружие потекло в Финляндию, мол, давайте-давайте, как можно больше русских перемолотите. Войска не посылают, а оружием уже завалили этих неблагодарных финнов. А они, мерзавцы, вовсю используют разрывные пули, запрещенные во всем мире. Мне врачи рассказывали со слов их знакомых хирургов, которые на передовой оперируют. Каждый второй раненый – разрывным, тело в кашу превращено. А благородное мировое сообщество не замечает. Наши им приводят доказательства – это ваша советская пропаганда. И выдумывают какие-то несуществующие зверства советских солдат.

– Может, не будем начинать Новый год с политики? – предложила Елена Сергеевна, видя, как муж начинает наливаться благородной яростью.

– Вон она! – вдруг крикнул Сережа, вскочил и побежал в кабинет-спальню. – Сегодня ты от меня не уйдешь!

– Кого это он? – удивился Ермолинский.

– Тюпа, ты что? – всполошился отчим.

В кабинет-спальне творилось непонятное, двигалась мебель, упал стул. Елена Сергеевна и Ермолинский побежали туда.

– Мама, держи ее! – крикнул Сережа, и Елена Сергеевна стала кого-то ловить, но тщетно.

– В твою комнату убежала, свинья! – возмутилась она и побежала в Сережину.

– Да кого вы ловите-то? – ошалело спросил Ермолинский.

– Да, кого ловите-то, я никого не вижу! – недоумевал Булгаков.

Сережа, покинув спальню, устремился следом за матерью. Теперь шум возни доносился из его комнаты.

– Держи, держи ее! – кричала Елена Сергеевна.

– Это ты держи, да крепче! – отвечал Тюпа.

– Кусается, стерва!

– Пасть ей вот так перехвати! Перевязывай!

Заглянув в Сережину комнату, Ермолинский схватился за сердце:

– Батюшки-светы! Страшилище какое!

– Помогайте, Сергей Александрович! – взмолилась Елена Сергеевна.

– Да кто там такой? – чуть не плача, пискнул Михаил Афанасьевич.

Наконец он увидел, как из Сережиной комнаты торжественно вынесли монстра. Чернобурая лисья морда перехвачена лентой, чтоб не могла укусить, лапы дрыгаются во все стороны, задние – из булгаковских старых носков, набитых, судя по всему, ватой, передние – из старых Люсиных лайковых перчаток, тоже набитых, огромнейшее брюхо из туго наполненной мешковины, поперек алая надпись: «Я балезень». Булгаков поначалу испугался, потом повалился набок от хохота.

– Под биллиардом поймали гадину! – доложил Тюпа, раскрасневшийся от проведения боевой спецоперации.

Ермолинский туго связал «балезени» задние лапы жгутом:

– Теперь не убежишь, сволочь!

– Убежу, убежу! – пищала «балезень» голосом Елены Сергеевны. – Усех перекусаю, усех я заражу!

– Не ври, ты не заразная! – смеялся Михаил Афанасьевич. – По наследству передаешься, босявка.

– Заразная! – пищала «балезень». – Укусом передаюсь.

– Не ври! – возражал Булгаков. – Наукой установлено. Против науки не попрешь, это я тебе как бывший врач говорю.

– Попрешь, еще как попрешь, – нагло артачилась сволочь. – Плевала я на твою науку. Тьфу, тьфу, тьфу! Вот тебе.

– Что делать будем с ней, о, великий Потап? – спросил отчима пасынок.

Булгаков почувствовал прилив сил. Он встал, запахнул халат так, чтобы закрыть горло, затянул пояс и принял позу грозного судьи.

– На колени ее!

Чудовище поставили на колени, но тварь по-прежнему вела себя нагло:

– Ну, поставили, ну и дальше-то чаво?

– Раскаиваешься в содеянных бесчисленных преступлениях, паскуда? – спросил судья.

– Еще чаво! – наглела тварь. – Я что, по-вашему, християнка?

– А кто же ты, мусульманка?

– Я ва-аще никто, понятно тебе, бурьжуй недобитый?

– А ведь я мог бы тебя помиловать, – покачал головой Булгаков. – Но коли ты вообще никто, да еще обзываешь меня обидным прозвищем, то именем Союза Советских Социалистических Республик приговариваю тебя к высшей мере социальной защиты – смертной казни через расстрел из пневматического ружья калибра четыре с половиной миллиметра. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Поручик Шиловский! Привести приговор в исполнение!

– Слушаюсь! – взял под козырек поручик Тюпа.

Кресло из квартиры Булгаковых в Нащокинском переулке

[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]

Тотчас извлекли доску для стрельб, пред ней поставили «балезень», появилась духовушка «Спорт».

– Вы чо, вы чо! – запищала тварь. – Это самосуд! Получите вышку! Я – сотрудница Наркомата здравоохранения. Вы не имеете права!

– Молчать! – зло пресек ее выкрики поручик и прицелился.

– Огонь! – махнул рукой командующий казнью.

Сережа выстрелил.

– Ой, вы чо, больно! – заверещала паскуда. – Чо делаете, контрики!

– Жизненно важные органы не задеты, – сказал Булгаков. – Повторить. Огонь!

Со второго выстрела тварь заскулила.

– Казнюемая еще жива, – покачал головой поручик Шиловский.

– Стрелять, пока не окочурится, – велел командующий.

И лишь после пятого выстрела «балезень» повалилась и больше не издавала ни звука.

– Притворяется, – не поверил Михаил Афанасьевич.

– Ее надо сжечь, – мрачно произнесла Елена Сергеевна. – По всем законам ворожбы. Поручик, одевайтесь!

И она с сыном потащила казненную сволочь во двор, а Булгаков и Ермолинский вышли на балкон смотреть, как производится аутодафе. Облитая керосином, «балезень» мгновенно вспыхнула и стала корчиться на снегу. На соседнем балконе возник Габрилович:

– Что это они там делают?

– Японского шпиона поймали, – прикуривая, объяснил Михаил Афанасьевич. – Скользкий, в руки не давался, пришлось спалить.

– Понятно, старый год жжете.

– Жжем, Евгений Иосифович. С Новым годом вас!

– Не смей там на балконе курить! – донесся из квартиры Габриловичей визгливый окрик Нины Яковлевны.

Вскоре они снова сидели вчетвером.

– Ну вот, болезни больше нет, – вздохнул Булгаков. – Буду скучать по этой босявке, ведь я уже привык с ней бороться. А со всей прочей сволочью отвык. Не жалко тебе было голову от лисы оттяпывать?

– Наоборот, мне без головы больше нравится, – возразила жена. – Всегда было отвратительно смотреть на эти мертвые лисьи головы.

– А что вы не пьете? Просьба: напиться всем, кроме малышей. Мы, Тюпа, будем с тобой нынче оба малыши.

Постоянные телефонные звонки мешали беседовать.

– А что, было б лучше, если бы