Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

Ознакомительный фрагменттак мил и так усат,

что, право, невозможно… невозможно…

Благословляю в райском том саду

и дерева́, и яблоки, и змия,

и ту беду, бог весть в каком году,

и грешницу по имени Мария.

Да здравствует твой слабый, чистый след

и дальновидный подвиг той ошибки!

Вернется через полтораста лет

к моим губам прилив твоей улыбки.

Но беговым суровым облакам

не жалуйся! Вот вырастет твой мальчик —

наплачешься. Он вступит в балаган.

Он обезьяну купит. Он — шарманщик.

Прощай же! Он прощается с тобой,

и я прощусь. Прости нас, итальянка!

Мне нравится шарманщик молодой.

и обезьянка не чужда таланта.

Песенка шарманщика:

В саду личинка

выжить старается.

Санта Лючия,

мне это нравится!

Если нас улица

петь обязала,

пой, моя умница,

пой, обезьяна!

Сколько народу!

Мы с тобой — невидаль.

Стража, как воду,

ловит нас неводом.

Добрые люди,

в гуще базарной,

ах, как вам любы

мы с обезьяной!

Хочется мускулам

в дали летящие

ринуться с музыкой,

спрятанной в ящике.

Ах, есть причина,

всему причина,

Са-а-нта-а Лю-у-чия,

Санта-а Люч-ия!

3

Уж я не знаю, что его влекло:

корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой —

но некогда в российское село —

ура, ура! — шут прибыл италийский.

(А кстати, хороша бы я была,

когда бы он не прибыл, не прокрался.

И солнцем ты, Италия, светла,

и морем ты, Италия, прекрасна.

Но, будь добра, шарманщику не снись,

так властен в нём зов твоего соблазна,

так влажен образ твой между ресниц.

что он — о, ужас! — в дальний путь собрался.

Не отпускай его, земля моя!

Будь он неладен, странник одержимый!

В конце концов он доведет меня,

что я рожусь вне родины родимой.

Еще мне только не хватало: ждать

себя так долго в нетях нелюдимых,

мужчин и женщин стольких утруждать

рожденьем предков, мне необходимых,

и не рождаться столько лет подряд, —

рожусь ли? — всё игра орла и решки, —

и вот непоправимо, невпопад,

в чужой земле, под звуки чуждой речи,

вдруг появиться для житья-бытья.

Спасибо. Нет. Мне не подходит это.

Во-первых, я — тогда уже не я,

что очень усложняет суть предмета.

Но, если б даже, чтобы стать не мной,

а кем-то, был мне гнусный пропуск выдан, —

всё ж не хочу свершить в земле иной

мой первый вздох и мой последний выдох.

Там и останусь, где душе моей

сулили жизнь, безжизньем истомили

и бросили на произвол теней

в домарксовом, нематерьяльном мире.

Но я шучу. Предупредить решусь:

отвергнув бремя немощи досадной,

во что бы то ни стало я рожусь

в своей земле, в апреле, в день десятый.)

…Итак, сто двадцать восемь лет назад

в России остается мой шарманщик.

4

Одновременно нужен азиат,

что нищенствует где-то и шаманит.

Он пригодится только через век.

Пока ж — пускай он по задворкам ходит,

старьё берёт или вершит набег,

пускай вообще он делает, что хочет.

Он в узкоглазом племени своем

так узкоглаз, что все давались диву,

когда он шел, черно кося зрачком,

большой ноздрёй принюхиваясь к дыму.

Он нищ и гол, а всё ж ему хвала!

Он сыт ничем, живет нигде, но рядом —

его меньшой сынок Ахмадулла,

как солнышком, сияет желтым задом.

Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,

расти скорей, гляди продолговато.

А дальше так пойдут твои дела:

твой сын Валей будет отцом Ахата.

Ахатовной мне быть наверняка,

явиться в мир, как с привязи сорваться,

и усеченной полумглой зрачка

все ж выразить открытый взор славянства.

Вольное изложение татарской песни:

Мне скакать, мне в степи озираться,

разорять караваны во мгле.

Незапамятный дух азиатства

тяжело колобродит во мне.

Мы в костре угольки шуровали.

Как врага, я ловил ее в плен.

Как тесно облекли шаровары

золотые мечети колен!

Быстроту этих глаз, чуть косивших,

я, как птиц, целовал на лету.

Семью семь ее черных косичек

обратил я в одну темноту.

В поле — пахарь, а в воинстве — воин

будет тот, в ком воскреснет мой прах.

Средь живых — прав навеки, кто волен,

средь умерших — бессмертен, кто прав.

Эге-гей! Эта жизнь неизбывна!

Как свежо мне в ее ширине!

И ликует, и свищет зазывно,

и трясет бородой шурале.

5

Меж тем шарманщик странно поражен

лицом рябым, косицею железной:

чуть голубой, как сабля из ножон,

дворяночкой худой и бесполезной.

Бедняжечка, она несла к венцу

лба узенького детскую прыщавость,

которая была ей так к лицу

и за которую ей всё прощалось.

А далее всё шло само собой:

сближались лица, упадали руки,

и в сумерках губернии глухой

старели дети, подрастали внуки.

Церквушкой бедной перекрещена,

упрощена полями да степями,

уже по-русски, ударяя в «а»,

звучит себе фамилия Стопани.

6

О, старина, начало той семьи —

две барышни, чья