Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме - Йожеф Дебрецени

– Заходить в лес запрещено! При любом резком движении стреляем!

Сотни и сотни людей толпились на узкой полоске насыпи. В глазах старух плескался ужас. Шесть дней назад эти женщины сидели в своих уютных креслах и обсуждали, что приготовить в воскресенье на обед. Они слушали радио и выглядывали через окно гостиной во двор, ждали новостей от внуков, угнанных на принудительные работы.

Молодые замужние женщины. Пару дней назад они сбрызгивали себе шею и руки одеколоном, а садясь, аккуратно расправляли юбки на коленях.

Девушки. Пятнадцати-, шестнадцати-, семнадцатилетние. Их учили делать реверансы. Дома они оставили школьные учебники, возможно, робкие любовные письма в перевязанных ленточкой, украшенных бумажным кружевом коробках из-под шоколадных конфет и полевые цветы, засушенные между страницами фотоальбомов.

Мужчины. Молодые и старые. Школьники с широко распахнутыми глазами и встрепанные подростки. Взрослые в расцвете лет, пожилые, старики. Все бросились в стороны. Возможности облегчиться не было два дня. Инстинктивно расставляя ноги, они присаживались на корточки словно животные. Моча собиралась в лужи. Конвоиры, стоявшие рядом с невозмутимыми лицами, не сводили с них глаз. То были не люди. Так же как и сидевшие на корточках у всех на виду.

Там, в Восточной Европе, на краю зеленого леска возле железнодорожной насыпи, с нами произошла катастрофическая метаморфоза. Люди, ехавшие в накрепко запертых вагонах этого адского поезда, превратились в животных. И не только они – сотни тысяч человек, в лихорадке безумия согнанных из пятнадцати стран на фабрики смерти и в газовые камеры.

В тот миг нас впервые поставили на четвереньки.

* * *

Поезд замедляется…

То, что осталось живого, начинает шевелиться в темноте товарных вагонов. Из шестидесяти человеческих существ, севших со мной в вагон в Тополе, пятьдесят шесть еще подают слабые признаки жизни. Первобытный ужас, голод, жажда и духота уже забрали у нас четверых. Их трупы грудой свалены в углу. В основном тут все с юга и из центра Бачки – края в сербской Воеводине. Мандель, старый столяр и добрый друг моего отца, тоже был среди нас. Он умер первым. Мандель многим девушкам из Бачки сделал в приданое брачные ложа. Достойный, надежный человек.

Думаю, старый столяр умер оттого, что у него отобрали сигареты. Вот уже шестьдесят лет он выкуривал по пять десятков штук в день. Никто и никогда не видел Манделя без дымящейся сигареты. Его запасы, вместе с деньгами и украшениями, конфисковали еще в Тополе. Первые двадцать четыре часа пути Мандель мрачно и напряженно таращился в пространство, на копошащуюся перед ним массу вонючих, потных человеческих тел. За шестьдесят лет работы его руки приобрели цвет красного дерева. Правая время от времени механически поднималась ко рту, точно держала сигарету. Указательным и средним пальцами Мандель подносил воображаемую сигарету к вытянутым губам. Словно ребенок, притворяющийся, будто курит, он даже выпячивал губы, выпуская дым. Но после Нове-Замки[2] его седая голова упала набок. Смерть столяра не стала особым событием. Она вообще больше не была событием. Только доктор Бакаш из Нови-Сада[3] вытянул шею над потрепанным меховым воротником пальто и глянул в его сторону. А потом устало махнул рукой. Доктор Бакаш и сам едва держался. Наверное, он уже представлял, как двенадцать часов спустя другой врач в вагоне засвидетельствует его собственную смерть.

Двое сошли с ума. Несколько часов они непрерывно бесновались. С восковыми лицами, пуча глаза в красных прожилках, брызжа слюной, они пытались ногтями вцепиться в лица соседям. Без лишних слов конвойные отволокли их и других таких же несчастных в лес, когда мы остановились, чтобы облегчиться. Несколько минут спустя до нас донесся стрекот пулемета. Один из конвойных в зеленой форме злобно фыркнул и сплюнул на траву.

Мы даже не переглянулись. Слишком долгим был путь.

Путь… куда?

Я сам себе поражался. Этот путь… Суботица[4], Будапешт, Нове-Замки. Смотри и запоминай, ты все еще жив, и ты не сошел с ума, – мелькала в голове мысль. Не то чтобы я много думал. Или думал вообще. Для этого мне тоже – хоть я и умудрялся держаться – была необходима сигарета. А их не осталось.

Озеро Балатон – неспокойное, зеленое, играющее пеной, – показалось в крошечном зарешеченном окошке вагона. В ветреный дождливый день первого мая его волны, похожие на языки, с отвращением отдергивались от нашего поезда. Я увидел Надьканижу[5]. Мы проехали через городок без остановки, хотя в Тополе полицейский с номером 6626 говорил, что именно туда нас везут на работы.

– Не бойтесь, – шептал нам номер 6626, – вы едете в Надьканижу, работать в полях.

Номер 6626 был славным, трезво мыслящим венгерским крестьянином. Он прикрикивал на интернированных, сновавших по двору, – они таскали котлы, набирали воду из колодца либо просто замирали на месте в прострации, – но одновременно, пока не видел конвойный, сочувственно нам подмигивал и качал головой, словно деревенский пройдоха.

Был май 1944 года, и хотя многие венгерские крестьяне еще поддерживали нацистов, остальные начинали понимать, что Дёме Стояи[6], Ласло Баки[7], Ласло Эндре[8], Бела Имреди[9] – профашистские венгерские лидеры – проиграли. Кто-то должен был расплатиться за кровь, слезы и пинки.

Однако номер 6626 ошибся. Нас везли не в Надьканижу.

Перед нами бездушным зеркалом сверкала река Драу. На другом берегу лежала нацистская Хорватия Павелича[10]. Иными словами, смерть. Вот так, в самый разгар жизни. Я поднял руку, вторя бывшему преподавателю греческого, профессору Лендваю. Десятью днями ранее он так же махал мне из окна своего кабинета в Сомборе[11], когда нас на улице перед институтом заталкивали в грузовики. Я стоял у заднего борта, с рюкзаком за плечами, в пиджаке с обязательной желтой звездой. Профессор Лендвай, курс которого я окончил в 1924 году с отличными оценками, и другие учителя остолбенело смотрели на грузовик и его перепуганных пассажиров. Наши взгляды встретились, и профессор сделал прощальный взмах рукой. Я все понял.

Миру пришел конец. Все закончилось. Вот что говорил жест Лендвая.

Nenikekas Judaiae… nenikekas Judaiae… – Проклятые евреи… проклятые евреи…

* * *

Заключенные идут по вытоптанной земле лагеря для интернированных в Тополе. Старики бредут еле-еле, сцепив руки за спиной. Знакомые исподтишка обмениваются взглядами, их глаза полны слез. Здесь практически весь персонал ежедневной югославской газеты, выходившей на венгерском языке: редакторы и остальные служащие, старые и молодые. За маской цинизма мы прячем отчаяние.

– Женщин и детей угнали