Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

В 1905 году, накануне первой революции в Российской империи именно самодержавие представлялось основной проблемой, препятствующей правильному устройству всех ветвей власти. Однако разнообразные исторические источники убеждают нас в том, что в период 1860-х годов самодержавие не считалось препятствием для качественного функционирования независимого суда в России. Высказываясь от имени государства и от имени личности, юристы, журналисты, адвокаты, писатели, чиновники и присяжные заседатели своими выступлениями в печати и в суде создавали новые общественные представления о возможном понимании свободы и справедливости в Российской империи. Эти представления, как им казалось, открывали многовариантные направления дальнейшему движению истории России.

Такой оптимизм можно назвать глобальным явлением долгого XIX века – рост знаний и прогресс как будто открывали перед человеком все больше возможностей, тем самым подпитывая его уверенность в своих силах. На фоне расширения сферы знаний вопросы о том, кто судит и как надо судить, стали все больше волновать просвещенную публику. Эти вопросы, в свою очередь, подталкивали к пересмотру отношения к законному порядку. Какие интересы и почему должен в первую очередь защищать закон? Соглашаясь с credo либеральной доктрины, Франк, как и многие представители образованного класса, подчеркивал, что прежде всего суд должен охранять права личности. Для любого государства самой большой трудностью является необходимость на деле признать, что права личности существуют независимо от государства и оно должно подчиниться законам, их охраняющим[5].

В духе классической либеральной доктрины Франк полагал, что уравновесить стремление любого законодателя расширить свою власть над обществом и соблюдение закрепленных в законе «личных прав» подданных возможно. Лучше всего с этим справлялись государства с либеральной идеологией, сильной системой представительства и независимым судом. Однако для Франка правильные взаимоотношения институтов судебной, законодательной и исполнительной власти[6] в правовом государстве были вторичными. Первичным был внутренний принцип функционирования правового порядка. И здесь сорокалетний опыт действия российского независимого суда позволял Франку сделать интересные выводы о необходимости действия «правотворящей силы, которая закладывает самые основы правового строя и в которой именно и находят себе защиту права личности»[7].

Парадоксально, но Франк не называл свободу ключевой целью и принципом государственного устройства, тем самым отвергая классическую либеральную доктрину Милля, ставшего очень популярным в России 1860–1870-х годов после перевода Чернышевского. Основываясь на синтезе идей немецкого гуманизма Гердера и Гумбольдта и христианской политической философии Хомякова и Соловьева, Франк подчеркивал первостепенное значение «морально-правового сознания общества». Оно действовало как «правотворящая сила», воплощаясь «в форме нерушимого для законодательной власти обычного права» и в форме особого учредительного акта – основного закона, конституции.

Связь между «правотворящей силой» и ценностями свободы человека, по Франку, была очевидна. Вслед за Кантом он считал, что морально-правовое сознание общества определялось вневременным этическим началом – совестью. Совесть требовала в равной степени «любви к ближнему» и «любви к дальнему» и утверждала некоторый баланс интересов общественного блага и свободного развития личности:

Совесть велит нам заботиться о благе общества, об устроении внешней эмпирической жизни наших ближних, об их счастье и довольстве; и наряду с этим она повелевает нам «не угашать духа», развивать заложенные в нас силы, давать широчайший простор тому духовному началу, которое содержится в нашей личности[8].

В России, как писал Франк, «все эти вопросы обсуждались до сих пор лишь отвлеченно»[9].

Интересно, что такую категорическую оценку «отвлеченных» обсуждений совести в России он поместил в свой очерк о Судебной реформе, одной из ключевых новаций которой было как раз придание совести большой юридической силы. Действительно, до этого тема совести как общественно значимой ценности разрабатывалась преимущественно в литературе, то есть вполне «отвлеченно». В 1864 году произошла радикальная попытка соединить в суде моральные понятия о справедливости с требованиями закона, задействовав совесть. Реформированное правосудие должно было скоординировать то, что и сегодня продолжает восприниматься как кардинально разные вещи: суд «по понятиям» (справедливо, по совести) и суд по закону.

То, что юрист по образованию Франк не упоминал о совести как «правотворящей силе» реформированного российского суда, – важное умолчание[10]. Удивительно, но факт: уже в начале XX века оказалось незаслуженно забытым, какую большую силу в 1864 году получила поставленная рядом с законом совесть. Вслед за современниками тех событий историки и юристы фактически фокусируют свое внимание на разных аспектах новизны самостоятельной судебной власти, опирающейся на профессиональную юридическую экспертизу. Однако в тени до сих пор остается очень важный аспект Судебной реформы – не юридическое, а этическое преобразование правосудия. Начертанный на зданиях обновленного суда девиз – «Правда и милость да здравствуют в судах» – посылал сигнал подданным о примате этики в теории и практике реформированного правосудия.

Реформаторы планировали привести в действие новый этический режим «правды и милости» в открытом для публики суде с помощью моральной категории совести. Суть преобразования определялась позднее как сосуществование «государства права и государства совести»[11]. Это высказывание обращает внимание на интересный парадокс в понимании совести, который при поверхностном рассмотрении далеко не очевиден. В чем он заключался?

Судебные уставы 1864 года и специальная юридическая литература определяли совесть как «внутреннее убеждение», которое, по мысли законодателя, в новом суде должно скорректировать и дополнить применение закона. Это внутреннее убеждение касалось нравственной стороны дела. Понимание совести как «внутреннего уверения, твердого признания нравственной доброты или худобы дел наших» с конца XVIII века фиксировалось в академических словарях русского языка как производное от «врожденной способности судить нравственную доброту или худобу наших деяний»[12] (курсив мой. – Т. Б.).

Однако если подставить «внутреннее убеждение» вместо «совести» в приведенную формулу («государство права и государство совести»), то получалось, что усилия героев Судебной реформы были направлены на сосуществование «государства права и государства внутреннего убеждения». Абсурдность этой формулировки показывает, что вопреки декларациям об индивидуальном внутреннем убеждении на деле под совестью понималось скорее коллективное, групповое представление о нравственном и безнравственном.

Действительно, судебный процесс, в котором основными критериями вердикта присяжных объявлялись закон и совесть, подразумевал некоторое общее понимание нравственных норм профессиональными судьями и присяжными заседателями – представителями народа. Этого согласия необходимо было достигнуть, опираясь на коллективные представления, то есть нарративы, разделяемые читающей публикой. Не без преувеличения можно сказать, что уже освоенная ранее роль читающей публики как морального судьи во многом определила то, что стало происходить на реальных судебных процессах.

Глашатаями совести в новом суде должны были стать присяжные заседатели и защитники – присяжные поверенные. В списки присяжных заседателей вносились мужчины от 25 до 70 лет, удовлетворявшие имущественному цензу,