Сказки - Наталья Кодрянская

Так случилось со мной после моей «Посолони», я перешел к сказочным матерьялам, я прислушивался к голосам из веков и продолжал эти голоса, наполняя своим. Я больше не мог писать по-посолонному, где-то почуял, что неизбежно будут повторения, если уйду куда-то в свое, на свой страх. На мою долю Норны отмерили мне только видения «Посолони»- пройтись по земле, как солнце ходит, с весны на зиму — по-солонь.

Гоголя, от которого пошла вся русская литература, Норны одарили богатыми Вечерами. С «Вечеров близ Диканьки» начинается Гоголь. В них и глубочайшая память наития и подхват с голоса — матерьялы и записи.

И как странно — как мало мы себя знаем! — сам он застесняется этих своих вечеровых сказок — не захотел включать в собрание своих сочинений. А между тем, и это будет завершение его творчества, напишет он сказку, продолжая вечеровую свою «Ночь под Ивана Купала», пустит ощипанного Басаврюка колесить по русским дорогам.

Оркестр Гоголя — С. Т. Аксаков, Тургенев, Писемский, Достоевский, Мельников-Печерский, Салтыков — и представить себе не могли, под какую чудовищную «натуральную» музыку настроили они свои инструменты.

В Гоголе, как и у Гете, величайшая лунатическая память и пример работы по матерьялам — по сказанному, вековому откровению.

Наши первые русские сказочники: Афанасьев и Даль.

Собрание Афанасьева — основа матерьялов по русской сказке. Неисчерпаемый источник для сказочников. Но был у него соблазн исправлять народную речь — лад речи — на книжную для понятности. Даль выступил со сказками Казака Луганского (псевдоним). Почитатель Сведенборга, спирит, он был лишен всякого сказочного дара и останется навсегда памятен своим Толковым Словарем.

Одновременно с Далем, Гоголь и Пушкин. Гоголь осыпается звездами. Пушкин летит в лазурь.

До Гоголя «Гоголь» — Орест Мих. Сомов, соредактор «Северных Цветов» — познакомил Гоголя с Пушкиным — его повлекла тайна гоголевской черной земли, а пути ему нет. И та же судьба: Вельтман, автор «Лунатика»; у Сомова нет камушков мальчика-с-пальчика, а у Вельтмана каменный дождь слов забил выход на черную волю.

И Даль и Гоголь и Пушкин и Сомов и Вельтман — источник сказок — русские или обруселые до неузнаваемости. Другое дело, тоже современники Гоголя и Пушкина: Погорельский («Лафертовская маковница» и «Черная курица») и Одоевский («Пестрые сказки Иринея Модестовича Гомозейки») — в их сказках веяние Гофмана, Тика и Новалиса, а русское — имена, да Москва с Петербургом.

И тоже современник Гоголя и Пушкина — Сенковский, универсальный, как Одоевский; его сказки — по монгольским и арабским источникам.

Этими именами и замыкается круг русской сказки. Чудесное покидает русскую землю. И снова возвращается в сказках Толстого и в Лесковских легендах.

«Сказки» Щедрина и всех, кто за ним потянулся, продолжают традицию московских «дураков» царя Алексея Михайловича, «Живописец» и «Трутень» Новикова. Конечно, веселит показать Льву, что он Осел, а набожной Вороне, что она Стервятник. Только и в самой хлесткой сатире сказка не ночевала.

Толстой, как и Лесков, сказок не выдумывали — гоголевское исступление им чуждо. Сказки Толстого, как апокрифы Лескова — с голоса.

Толстой начинает свою сказку трезво, всурьез, насупясь, все, как бывает в жизни, а вот где-то прорвет — и подлинное чудо — сказка засветит.

Толстой, отвергавший всякие чудеса, своими сказками показал, что он ближе к чудесному, чем сам о себе думал. Его душа открыта в мир сновидений, подлинно страну чудес.

Если имена живут по их житию, только прохлаждаясь в жизни, а не трудясь (по-русски: оттрудить — отболеть), имени не наживешь в веках. Чудесное не в самом слове, а в напевности, а без этой напевности — одни слова.

Сказка странника, который рассказывал Толстому, и взволновала Толстого не словами, а интонацией; в чудесном всегда чувство: радость и обрадование.

Тоже и у Лескова, когда из прописных истин апокрифов вдруг вспыхивает чудесность, это чудесное исходит от теплоты сердца, ею одухотворяются слова книжных записей.

Из современников два дорогие мне имени: Пришвин и Кодрянская. Пришвин будет мне сын, а Кодрянскую назову внучка. Как я радовался встрече с Пришвиным: леший! Как радуюсь всегда Кодрянской: лесавка.

Настоящий природный сказочник от земли и от леса — елецкий-еловый, Пришвин, как Гоголь от своего колдовского черноземья, «Гоголь» до-мирной птицы апокрифов вийного мира.

И всю-то жизнь затурканный: какой только доброжелатель не говорил ему: «Михайло Михайлович, бросьте, пишите из жизни!» Так и Гоголя точили человеком и религией, и в конце-концов заточили: к ужасу своему он понял, что ни для человека, ни для религии он не годится, и заморил себя голодной смертью.

А ведь чем в сказке несообразнее, тем сказочнее, а сказочнее — значит чудеснее.

Кодрянская — лесавка, по глазу и слуху ближе всех к лесавому Курымушке-Пришвину: у обоих на уме лесные встречи и не наши умные разговоры.

Я каменный: природа для меня по картинкам, птицы в клетках, звери в зоологическом саду, но я родился с «Посолонью»: «Посолонь» меня и соединяет и с Пришвиным и с Кодрянской.

«Посолонь» — это дар, это клад, это ключ, это посвящение. И Пришвин и Кодрянская пришли в мир со своей «Посолонью». Так это надо понимать, когда я говорю о нашей общей доле.

Душа Кодрянской овеяна сказкой. Откуда в ее сказках такая неправдашная жизнь и неожиданное в нашем дневном понимании? Сказке — никакая книга не научит. Сказка идет не из головы, а прямо от сердца. Она и сама не знает, какой омут ее сердце.

Сказки Кодрянской — поэзия и волшебство. Ее глаз проникает в жизнь вещей — другой такой сказки, как «Деревянная палка», я нигде не встречал. Так мог рассказать только тот, кто в своих жизнях однажды был превращен и понес судьбу «Деревянной палки»: одеревенение всего живого состава — пропад; но в свой черед — приходит весна — и она зазеленеет, покрытая душистыми листьями ветка.

Кто прожил деревянную судьбу, может рассказать и о скрытых веках первоздания, чего не решить никаким разумом, ни житейским судом разумения: сказка «О сотворении вороньего мира». Стоит подумать, не простой человек этот сказочник.

Кодрянскую можно было бы назвать блаженной. В старинном понимании этого слова: блаженный, он тоже и блажной, несуразный. Это человек «то-светного» знания и тайн природы, а в жизни растерянный, да и как же иначе быть такому в этом мире порабощенной природы и немых вещей. Сказка о «Мышке-золотой усик» и сказка о «Глаше-кротихе» — сколько любви и