Сказки - Наталья Кодрянская

Проницание вещей идет об-руку с проникновением в судьбу родины. Какой вихрь русских образов и слов, какая гроза чувств в сказании о «Русской земле» и о «Матери городов русских». Безразличное квелое сердце так не горит и не отзовется. Кодрянская — русская сказочница.

И память — не найти концов! — о людо-зверях и о людо-птицах: вороньи сказки, медвежьи, ежиные, заяшные, петушковые и русалочья — «Тень луны».

Природой видимой и невидимой не замыкается круг Кодрянской. И из лесов и полей ведет ее ум пораздумать — сказки: «Голубая лошадка», «Король вермишелей», «Белый ворон», и тут она встречается с северным мудрецом-сказочником. По в ее сказках с детским запыхом — нет и тени Андерсеновской грусти. Все еще вновь, и горечь жизни не отравила ее душу.

Из сказок три написаны по матерьялам: «Оса и ласточка», «Голубь и воробей» и «Рогатый верблюд». Тут она прикоснулась к монгольской земле, и вспомнив, передала русским словом мудрость одного из тысячелетних бурханов.

Мир Кодрянской безгрешен. Все чисто и просто, как ее лесавая душа.

Дети ее будут звать Подсолнушек, а другие Ежиком. Но если им попадет сказка о чудесных лапотках: в ней столько раздумья и сосредоточенности и такое умиление — Лескову впору, и не подымается сказать «ежик». Ну, пусть уж будет «лесавка», согласны? И я читаю в цветнике детских глаз: ладно! согласны!

Кодрянская и ходит не по-нашему: человек идет-давит, а она стремится, чуть касаясь земли.

Помнит ли она или не помнит, знаю, чует, что под ногами не сыпучий песок, а полная жизни земля, и каждый камушек неморгающим глазом следит, и это не так — себе сказано: камни вопиют!

В счастливый путь! От сердца говорю. Мой вам завет — люблю сказку, а слову я отдал жизнь.

Париж

1950

ПЕТУШОК

Смородинный гребень, а сапожки из набивной китайки.

Не мал, не велик петушок, а против отца и братьев и вовсе чепушный. Братья крыльями похлопывали себя о бока в лад, в пору пропоют зарю, а петушок как вскочит на метлу, во все горло заорет, когда еще солнцу не вставать, или со сна, когда уже спеты три петушиные песни, вдруг захлопает крыльями.

Жил петушок с отцом и братьями на конюшне и частенько ему от них доставалось: то прибьет отец, то щипнут братья.

Раз поколотили петушка здорово, и раздумался он: какая это жизнь? И решил: сбегу из родной конюшни.

А дверь не пускает, и только больно прищемила петушку хвост. И метла и уздечка и хомут в один голос: стой! И велят вернуться.

Скрепя сердце, взлетел петушок на насест. Нахохлился.

Журили петушка и конь Савраска, и метла, и хомут, и уздечка:

— Что ни на есть бестолковый ты петух. Надобно тебе до зари умыть росой лапы и клюв. И первым ты встретишь солнце.

Сколько раз отец и братья кликали петушка с собой на волю а никогда не выходил он из конюшни, и где же ему знать, какое это солнце.

К белой стенке притулился петушок, прикрыл один глаз: ждет зарю, умыть росой себе клюв и лапы.

— Как бы только не заснуть, — тревожился петушок, — не проморгать солнце.

Дверь без скрипу отворилась, и входит в конюшню мужик мужичком в тулупе, не больно казистом, где дыра, где заплата, на ногах онучи, с лица рябой. Развязал кушак, по-хозяйски оглянул конюшню, улегся в углу на душистом сене и захрапел во всю. От пару, что над ним поднялся, облако стоит.

Сам того не замечая, заснул и петушок.

Вдруг он очнулся и видит: закопошился в углу на сене мужик, встал, взнуздал Савраску, приладил хомут, запряг. А как на телегу вскочит, тут и Савраска стал золотым, и уздечка и сбруя в миг озолотились; да и метла и дверь золотом полыхают.

Поглядел петушок на мужика и ахнул: у мужичка золотое лицо. И понял петушок, что мужик-то и есть солнце. Как закукурекал!

И в самую пору: как раз золотой Савраска домчал на небо солнце.

А какой петушок теперь старательный, на заре сам будит мужичка: наряжайся в золото, погоняй золотого Савраску! А то ведь солнце не надежно: то облачком прикроется, то за тучу спрячется, и частенько на небо позже выезжает, чем полагается.

Без петушка порядку нет.

КРОТИХА ГЛАША

Ни бабушка, ни Глаша не знают, какой из себя пятиалтынный, и каждая по разному его себе представляет: Глаша — как ржаной кругленький хлебец, а бабушка — как целое кротовое поместье; обе они с почтением к пятиалтынному относятся и втайне его побаиваются, ведь это цена дорогой кротовой шубки.

Жили кроты под землей, от всех запершись: на окнах решетки, ворота на запоре, чтоб солнце не вошло ненароком, не зажгло окон, не распахнуло б дверей, мрак — злость кротовую — золотою метлой не вымело.

Жили кроты, промышляли охотой, разбоями. На землю редко хаживали.

Глаша у кротов юродивой слыла. Все о том дне мечтает, когда солнце золотым странником и к кротам станет захаживать, и они заживут, как вся Божья тварь.

Когда наступала весна, выходила слепая от солнца Глаша в поле. Притрагивалась лапкой к каждой былинке, к каждому листику. И знала, мак зацвел! И толстыми лапками водила по шелковому платьицу мака, и вытаскивала на память о лете черные булавки — тычинки мака. Она любовалась, как поутру мать-и-мачеха собирала полно до верху в свои золотые чашечки утреннюю росу, а потом поила сладкой водицей и рыжую пчелку и всякую муху-пострекуху.

Каждый цветок, каждый куст знает Глаша и любовно зовет по имени. В сухое лето, вместе с поникшим от зноя колокольчиком, просила она у неба дождя земле, и в мечтах своих крылышки голубых бабочек принимала за небо.

Пели птицы и сквозь чириканье настойчиво с запахом душистых трав приходил звон кузнечиков, и за их беспечную трескотню больше всех любила их Глаша, и без них мир для нее сразу бы опустел.

Гудел шмель, носился по полю, пил жадно с каждого