Сказки - Наталья Кодрянская

цветка, и все мало казалось ему, ненасытному, а сколько цветов помял, покалечил за день! Был шмель в поле не как равный в семье, а как больший. Пуще огня боялась его Глаша, а шмель и не знал, что есть на свете Глаша: бархатную ее шубку принимал он за камень. И правда, каменела Глаша при его приходе на поляну.

Под землей ей все постыло: и кротовая жестокость, и тьма, и холод. А на земле, где с утра до ночи пели птицы, трещали кузнечики, росла трава, все для нее было песней.

Она любила в сумерки посидеть при дороге на камушке; с муравьем, что с работы спешит домой, словечком перекинуться, и с другим всяким прохожим потолковать: ведь сколько новостей за день наберется в поле!

И только когда ночь расстилала по полю свою черную юбку, и не оставалось больше нигде ни одного светлого пятнышка, только тогда шла Глаша домой.

А как-то сидела она на камушке и видит, идет по дороге черный жук: верно издалека пришел, вся одежа серая от пыли. И сразу, не присев даже с дороги, не осмотревшись по сторонам, принялся он точить всходы. Поди весь хлеб перепортил. А Глаше жалко пшеницу — так сочно, так зелено подымалась она в цветах с песней. В самом хлебе вили свои гнезда птицы.

Забиралась иногда Глаша на серенькую от одуванчиков полянку. Брала в лапу одуванчики и дула на них, пока вся поляна не вздымалась к небу кружевным облачком. Это облако было глашино.

Гулял ветер по полю, уносил бабочек с цветов, развеивал с одуванчиков пух. И думала Глаша о доме, где ветер живет.

«Нет в его доме окон, размышляла она, и как холодно должно быть ему бедному!»

И видела на земле ковер, сотканный из трав и цветов, что понесет она ветру.

— У него в доме птицы никогда не поют, — вздыхала Глаша. Шла навстречу ветру, кланялась низко:

— Ветер, я тебе на зиму шубку сошью.

И хоть знала Глаша, что не из чего сделать ей шубу ветру, но так хотелось чем-то его утешить: она спускалась к себе в норку, выносила на поле свои любимые игрушки — засохшие листья, и принималась из цветных лоскутков мастерить шубу ветру.

— Я люблю солнце! — говорила Глаша и тихонько от радости смеялась, чтоб бабушка не слыхала: любить солнце в кротовом мире смертный грех.

А луну ей никогда не доводилось видеть: кроты в эту пору спят, и ни от кого даже не слыхала про такое. А когда ей довелось увидеть луну, она в памяти Глаши осталась навсегда лихой чаровницей, это луна помогла злому кроту Онуфрию из родного дома ее похитить. Когда все кроты спали, луна своим лучом открыла Онуфрию ворота в их кротовый поселок. И взял Онуфрий Глашу себе в жены.

Не пускал Онуфрий Глашу по полю гулять, на камушке при дороге в сумерки посидеть. Засадил злой крот Глашу в темный чулан, велел ей сапоги ему чинить.

Заплакала Глаша. Ее горячие слезы прошли сквозь землю, вырыли ложбинку, потекли прямо в речку.

Видят лягушки, серебряные пузырьки выходят из воды. Слышат утки, слезы глашины жалостно выговаривают:

— Бедная, бедная Глаша! Муж-то ее Онуфрий по росту лишь крот, а по норову кровожаднее шмеля. День-деньской на охоте, а домой придет, только чтоб поострее отточить когти, зубы пересчитать: все ли целы у него в пасти. С родных братьев, прежде чем съесть, шкуру снимет: на базар повезет на возу продавать. Косточки оглоданные в сторонку складывает: знать затеял дом строить из кротовых костей.

— Виданое ли дело, — возмутились утки, — из костей своих братьев дом строить!

И в тот же вечер отписали на село Котофеевичу: унять и расправиться с безобразником, кротом Онуфрием.

Умылся кот, велел кузнецу сапоги себе подковать, и в поле.

А навстречу ему Онуфрий. От солнца глаза щурит, на спине у него мешок, а в мешке полно полевых мышек.

Осердился Котофеевич:

— Мало тебе, Онуфрий, братьев своих есть, на мое добро польстился. Уж лучше ешь своих кротов. А мышей мне отдай, на том и покончим!

А у Онуфрия завертелось в голове: много ль дадут на базаре за шубу Котофеевича? Да почитай, пятиалтынный. — Взял да и убил кота. А шкуру понес на базар продавать.

Тут, понятно, народ сбежался. Обидно всем, что Онуфрий кота зарезал. Скрутили грубияна, да в острог — в колодки.

И вышла на волю ослепшая Глаша — не от солнца, а от тьмы подземной. И шмеля больше не боится: окаменело сердце у Глаши. В сумерки все одна при дороге сидит и в сотый раз пересказывает прохожему и про злого крота Онуфрия, и про долю кротовую и про то, как луна, на зная того, жизнь Глаше испортила.

О ДВУХ БРАТЬЯХ ЗЕЛЕНЫХ СЕЛЕЗНЯХ

егодня Еремей, зеленый селезень, идет свататься к серой утице.

Поднялся до зари и стал так неистово на дно болотца нырять, что неугомонностью своей даже лягушек удивил. А вышел на берег, серебряным гребнем на косой пробор голову себе расчесал, а на груди перышко к перышку приладил. Долго гляделся в ставок, расправлялся, раскланивался, думал, как попригожей перед невестой показаться.

Дружки для него постарались, нарвали для невесты букет желтых кувшинок.

От балагурья дружек, да от хлопанья утиных крыльев на ставке шумно и празднично. Как же! Еремей женится: не чета другим селезням — всех-то он краше, разумней, никто ему не в версту.

Кирюха же — селезень другого порядка: тоже ладный, да непутевый, забубенная головушка. В это утро как поднялся, лица не умыл, не причесан, за вихор заломил шапку, потуже стянул малиновый пояс, долго смотрел, как дружки Еремея цветы на берегу рвали. Усмехнулся, крякнул во все горло:

— Выходи, Еремей, драться будем! Кто кого одолеет, тому и достанется серая утица.

Как услыхала про то серая утица, горько заплакала. Зовет подружек:

— Милые подружки, что мне делать, чем отвести ссору родных братьев: люблю Еремея, как Кирея, а Кирея, как Еремея. Бедная моя головушка на двух лапах!

Да нечестно поступил Еремей в бою, подставил брату ножку: сорвался Кирей с берега, в воду бухнулся. А Еремей с дружками понес цветы серой утице.

А серая утица, наплакавшись вволю, поплыла с подружками на прогулку — камышами, между желтых кувшинок, плывет она на самую середку ставка.

Кружил над ставком черный сокол: серую утицу высматривал. А как завидел