Это не случайно. Японская хроника - Рёко Секигути

ни разу в жизни не сталкивались с подобной ситуацией, вот как, например, французы, у которых под ногами твердая земля, и мне вдруг открывается, какое это неслыханное счастье – иметь под ногами твердую землю!

Мы, японцы, испытывающие страх, также не можем перестать думать, что и мы тоже – парижане, которым ничто не грозит.

12 марта

В три часа ночи мой отец наконец добрался до дома. Дом моих родителей находится в Канагаве, префектуре, расположенной на запад от Токио, слишком далеко, чтобы возвращаться домой пешком, как поступили некоторые жители Токио, застигнутые землетрясением врасплох на месте работы.

Все поезда и такси в эту ночь были нарасхват, автобусы местного назначения переполнены, очереди на остановках бесконечны. Отцу пришлось пешком добраться до вокзала Токио, чтобы сесть на синкансэн, японский скоростной поезд, который снова запустили вечером и который высадил его в западном пригороде Одавара, в восьмидесяти километрах от столицы. Там ему удалось-таки найти такси, вернуться на двадцать пять километров назад и таким образом добраться до дома.

Он, конечно же, мог переночевать в Одаваре, но, беспокоясь о моей матери, пожелал любой ценой вернуться домой.

В автобусе под номером 61 рядом со мной сидят мать и двое ее детей: мальчик и девочка. Они по очереди выкрикивают названия стран, в которых хотели бы провести летние каникулы. «Я хочу в Бразилию», «А я в Мексику»,– дети как будто перебирают названия стран, которые узнали в школе. В какой-то момент мальчик произносит: «Я хотел бы побывать в Японии», на что получает ответ: «О нет, не сейчас, когда-нибудь потом».

Идя по тротуару, я отдаю себе отчет, что под ногами у меня твердая земля.

В этот день, во второй половине дня, я берусь за перо. 11 марта я этого не сделала. Не знаю, почему это вдруг произошло. Среди прочего оттого, наверное, что я мысленно готовилась к лекции, которую мне предстояло прочесть в следующий вторник. Я знала, что не смогу вести занятие так, словно ничего не произошло.

13 марта

Японский поэт Тацухико Исии[2] приехал в Париж. Изнемогший.

Он собирался выступить перед публикой и принять участие в круглом столе, на котором я тоже буду выступать, 15 марта. Его рейс не был задержан, но, поскольку шаттл, курсирующий между городом и аэропортом, кажется, был отменен, мы до последней минуты были уверены, что он не сможет присутствовать на круглом столе.

Исии открывает мне этимологию слова désastre, по-итальянски disastro, что значит «под несчастливой звездой».

В статье, появившейся в одной из французских ежедневных газет, задан вопрос: «Как японцы могут продолжать жить на острове, до такой степени подверженном естественным катаклизмам?» Хотелось бы посмотреть, как этот журналист высказался бы в подобном ключе об обитателях стран с тяжелым климатом – например, об Иране или некоторых странах Африки, где тоже немало землетрясений.

14 марта

Синтаро Исихара, мэр Токио, известный реакционер, заявляет, что «идентичность японцев загрязнена эгоизмом. Цунами призваны очистить ее. Это наказание, посланное свыше».

Всегда найдутся скоты, готовые держать подобные речи. Они ждут, когда разразится катастрофа, даже надеются на нее, – лишь бы она случилась не там, где они живут, – чтобы «разбудить японскую молодежь», подобно тому как сами они были разбужены в свое время войной, даже если и пережили ее вдали от военных действий. Это те же, которые призывают к введению режима чрезвычайной ситуации, чтобы оживить ненужный героизм.

Мой мобильный оператор звонит снова. Не иначе как для того, чтобы впарить мне выгодный тариф. Я напоминаю ей, что просила не беспокоить меня в данный момент. Она берется читать мне мораль: «Невежливо прерывать разговор. Раз так, мы, конечно, вам перезвоним», а потом добавляет: «Да, у меня тоже есть близкие в Японии!» Неужели не было какого-либо указания или предписания не беспокоить клиентов с фамилией, звучащей на японский манер, хотя бы на какое-то время оставить их в покое? Голову даю на отсечение, они готовы звонить жителям Ливии, когда в этой стране происходят серьезные волнения.

Мне не удается остановить трансляцию информационного канала NHK на экране своего компьютера. Я работаю, а канал продолжает вещать. Хотя всё не совсем так. Правда в том, что я не могу работать. Я словно загипнотизирована. Позднее я узнала, что то же самое происходило и с моими друзьями.

Я переосмысливаю то ощущение, которое возникло у меня в первый вечер при наложении картинок друг на друга. О чем нам говорит это ощущение?

Когда ты прикован к экрану, ты сталкиваешься лицом к лицу не только с изображениями волн, ветра, пламени. Но и с вполне реальными моментами жизни. Люди, вглядывающиеся в поисках своих близких в списки в холле мэрии, не знают, где они, живы ли или уже погибли, без вести пропавшие, днями бредущие в пограничном между жизнью и смертью состоянии скорее по направлению к смерти, чем к жизни, – невозможно запретить себе воображать их в этих чередующихся на экране опустошенных местах, в которых, по всей видимости, не осталось ни души. И вот что ужасно: все эти пропавшие люди… как удержаться от того, чтобы попытаться сосчитать их? На данный момент говорится о двух тысячах жертв, но понятно, что цифры не остановятся и станут ползти вверх день ото дня. Предупреждения о возможных повторах бедствия, звучащие время от времени, прерывают поток новостей и всякий раз заставляют вздрагивать, подобно пронзительному звуку тревоги, имеющемуся во всех мобильных телефонах японцев. Помимо этого, поступает информация о списках попавших в больницы, о местах приема беженцев, о школах, в которых имеется питьевая вода, о продуктах, в которых уже ощущается нехватка. Диктор, оглашающий списки с именами погибших, порой колеблется, произносит их неуверенно, потому что он видит эти имена написанными, да еще и китайскими иероглифами, которые не всегда поддаются прочтению. Страх перед смертью проявляется даже в том, как произносятся эти имена.

Неизменен разве что тон диктора, он словно нашептывает слушателям: «А вот и новая катастрофа. Вам все это должно быть известно уже по тону моего голоса».

Его голос липнет к нашим ушам, а зрительные образы липнут к нашим глазам, и те и другие накладываются друг на друга и на те образы, которые известны нам с детства, и приходится жить с этим видением нашего возможного будущего, навсегда выгравированного на сетчатке и порой, увы, отчетливо возникающего перед нашими глазами.

Чувствую, что, пока пишу, меня не оставляет надежда, что «это» прекратится.

В этот самый момент, когда из-под моего пера выходит эта фраза, мне неизвестно,