И на камнях растут деревья. Живая педагогика - Евгений Александрович Ямбург

И последнее замечание. Несмотря на то что в книге перелистываются живые страницы истории отечественной педагогики, я намеренно избегаю хронологического подхода к изложению (от Адама и до Потсдама). Почему? Потому что переплетение ветвей древа познания диктует совершенно другой подход: выявление взаимосвязей событий и явлений в историко-культурном контексте. Такая синергия позволяет правильно ориентироваться в пространстве и во времени. Поэтому свое изложение я намеренно начинаю с событий относительно недавних.

Глава 1

Парадоксы социального и педагогического проектирования

Алексей Калашников и «серые зоны» советской педагогики

Одна из интереснейших фигур в истории отечественной педагогики – недооцененный у нас министр просвещения РСФСР А. Калашников, занимавший свой высокий пост в краткий период с апреля 1946 по 1948 год. Это была, прямо скажем, не самая вегетарианская эпоха, совсем не располагающая к проведению образовательных реформ гуманистического толка. Государственный каток утюжит все живое, приближается окончательный разгром генетики, а потом и запрет кибернетики, вскоре наберет обороты дело врачей-отравителей, по сути, уже началась антисемитская кампания под лозунгами «борьбы с космополитизмом».

Но в сгущающейся атмосфере коллегия Наркомпроса последовательно рассматривает вопросы улучшения подготовки педагогов и преодоления второгодничества. Опрошенные министром учителя в один голос говорят о том, что надо не бороться с второгодничеством, а предупреждать неуспеваемость. А в речи министра, вслед за требованием внимательного изучения ребенка, появляются термины «дифференцированный подход» и «индивидуальный подход», звучат слова о любви учителя к ученику, внимании и заботливости к детям. Свой анализ ситуации министр заканчивает тезисом: «Надо поставить вопрос о требованиях к работе директора, об индивидуальном подходе». Так требование индивидуального подхода, а вслед за ним и принципы любви, заботы и внимания к детям плотно входят в арсенал педагогической литературы и журналистики того времени. Парадокс? Да, но закономерный. Достаточно представить себе реальное положение дел в послевоенной школе – нехватку школьных помещений и педагогических кадров, четырнадцатилетних учеников-переростков, которых учила моя мама-учительница в первом классе наряду с семилетками, – чтобы понять, почему министр перенес акцент с недостатка материальных ресурсов и объективных социальных причин второгодничества на квалификацию и методы работы учителя. Но какова бы ни была настоящая причина, одно несомненно: в этот момент была сделана попытка психологизации педагогического подхода к ребенку.

В открытую Калашниковым «серую зону» немедленно устремляются талантливые преподаватели и психологи (А. Н. Леонтьев, Д. Б. Эльконин, С. Л. Рубинштейн, Б. М. Теплов), обогатившие теорию и практику советской педагогики. Плодами их разработок мы пользуемся по сей день.

Рождение и смерть коммунарского движения

Другой парадокс относится уже ко времени хрущевской оттепели. Время переломилось, все вокруг дышит переменами, уцелевшие зеки возвращаются из лагерей, идеологические тренды – борьба с «культом личности» и «возвращение к ленинским нормам партийной жизни». Страна, устремленная в будущее, демонстрирует невиданные научно-технические достижения: запуск искусственного спутника Земли, первая в мире атомная электростанция… Многие искренне верили в утверждения Н. С. Хрущева о том, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». В литературе и кинематографе ведущим течением становится «новая искренность». На этой оттепельной волне возникает коммунарское движение. Коммунары в красных галстуках, маршируя по улицам Ленинграда, скандируют речовку: «Да здравствует наука, да здравствуют прогресс и мудрая политика ЦК КПСС!» Ироническая коннотация здесь начисто отсутствует (она придет позже), коммунары искренне верят в научно-технический прогресс и всей душой поддерживают курс партии на обновление жизни, реализовать который мешают ретрограды и формалисты, утратившие отношение к революционным идеалам как к святыне. Комсомольская богиня и комиссары в пыльных шлемах, воспетые Б. Окуджавой, для них идеал для подражания, равно как и первые, зарождавшиеся в 1920-е годы пионерские отряды.

Откуда им было знать, что тогдашние юные ленинцы буквально всё позаимствовали у первых русских скаутов: формы самоорганизации, символику, ритуалы, наполнив их коммунистическим содержанием. Сравните слова скаутского гимна, написанного в 1915 году Н. Адуевым: «Будь готов, разведчик, к делу честному, / Трудный путь лежит перед тобой…» – с пионерским салютом: «К борьбе за дело Коммунистической партии будь готов! – Всегда готов!»

Коммунарская романтика безраздельно овладевает душами детей и взрослых, вовлеченных в это движение в 1960-е. Дети, воспитанные в этой стилистике, отказываются снимать красные галстуки даже дома (это же предательство), а взрослые девушки-вожатые идут в них в загс. Это сегодня творцы обновленных и перелицованных по разнообразным лекалам пионерских проектов умудряются как-то совмещать марксистскую и религиозную идеологию. Коммунары были беспримесными верующими атеистами, ощущавшими себя едва ли не апостолами грядущего коммунистического царства, потому и старались изо всех сил воплощать в обыденной жизни высокие идеалы – немедленно, здесь и сейчас.

На том и споткнулась очередная педагогическая утопия, просуществовав недолго. Никакой диссидентской контрабанды коммунарское движение не несло, угрозы общественно-политическому строю не представляло. Настоящие советские патриоты, а не пришлись ко двору. Почему?

На этот вопрос существуют как общие, так и конкретные ответы. Начнем с общих. На смену «оттепели» пришли «заморозки». Танки на улицах Праги убили иллюзию о социализме с человеческим лицом. Авторитарное государство в который раз натянуло идеологический поводок. Оно всегда с подозрением относится к спонтанному неконтролируемому активизму, будь то коммунары или волонтеры, справедливо подозревая, что из этих «побегов», хотя они и не замышляют побег из системы, со временем может вырасти полноценное гражданское общество. Казалось бы, ответ на вопрос о гибели очередной педагогической утопии очевиден и лежит в привычной плоскости исторического анализа педагогического явления. Но это совершенно не проясняет глубинную природу конфликта.

Понять его истоки можно с помощью социальной лингвистики, воспользовавшись ее термином «диглоссия». При диглоссии два языка сосуществуют в сознании одного человека, который в различных ситуациях обращается к разным языкам, при этом полагая, что пользуется одним и тем же. Это явление имеет глубочайшие корни. Так, например, в России в сакральной сфере использовался церковнославянский язык, в описании земных устроений – русский.

Коммунистическая квазирелигия породила своеобразную идеологическую диглоссию. Публичная и приватная жизнь в СССР подчинялись взаимоисключающим нормам, которые в равной мере принимались обществом. Соответственно, один, «сакральный», язык применялся для обсуждения идеалов в официальной печати, на партийных и комсомольских собраниях, другой отражал поведение людей в реальной жизни.

Коммунарское движение выглядело как ультрасоветское, но их практика отличалась от ритуалов советской школы. В пределах коммуны ее члены психологически существовали в ином мире, отличавшемся от остального советского общества, ощущая себя вестниками уже наступившего коммунизма. Тем самым они подрывали устоявшийся порядок, поскольку воспринимали официальные лозунги всерьез.

Высокими принципами коммунары пытались руководствоваться и в повседневной жизни. Именно в этом глубинная причина конфликта. Не снятый красный галстук на шее невесты еще мог сойти за милое чудачество. Но их