Волнорез по имени Культура - Евгений Александрович Ямбург

Неудивительно, что в этой школе учились дети советской элиты: Дезька Кауфман – будущий поэт Давид Самойлов, Лёва Безыменский – сын знаменитого комсомольского поэта (после Сталинграда он будет переводчиком плененного Паулюса). Лиля Маркович из семьи австрийского инженера-эмигранта поступила в 7-й класс, хотя умудрялась в слове из трех букв «еще» делать четыре ошибки («есчьо»). А стала она потом знаменитой переводчицей со шведского и французского, блестящей стилисткой. Фамилия ее теперь Лунгина. Жена известного киносценариста, оба ее сына тоже знаменитые киношники.

Но нас в первую очередь интересует, чему учили и как спасали своих питомцев от политических смерчей эти учителя, большинство из которых были с дореволюционным гимназическим опытом.

Литераторшу в 9-м классе сменил Сергей Андреевич Смирнов (Сердрей). Он был красив, элегантен, с пробором на слегка рыжеватой голове и бородкой клинышком – щеголь, одним словом. Лет сорока (потом стал членом Академии педагогических наук). Вот уж поистине – ничего в его занятиях не было занудно школярского, отваживающего от литературы, о чем обычно вспоминают большинство окончивших тогда и после советскую школу. В отличие от Петракла, Сердрей, казалось, не интересовался «состоянием наших душ», был нейтрален к нашим внутриклассным взаимоотношениям, хотя, судя по его ироническим репликам и насмешливым взглядам, «всё видел». По нашим представлениям, он в литературе знал всё и с блеском доносил это «всё» до учеников. Он будто самовыражался, выплескивая свои знания на нас, зажигал каким-то сдержанно страстным отношением к тому, что «проходили», и выводил нас далеко за пределы программы. Помнится, он целый урок посвятил одному только эпиграфу к «Анне Карениной»: «Мне отмщение, и Аз воздам». И вызвал бурную дискуссию, после которой мы много дней не могли успокоиться. Символистов благодаря Сердрею мы знали не только по Брюсову и Блоку. Он раскрыл перед нами все оттенки и весь смысл этого великого явления в духовной жизни России… А потом – акмеисты, футуристы. Благодаря Сердрею мы были захвачены поэтической стихией «серебряного века», так чуждой всему тому, что нас окружало в быту и в политической действительности второй половины 30-х годов. От Сологуба, Северянина, того же Блока очень трудно было мне, например, переключиться на Маяковского. Да и дома его отвергали, мама «предметно» высмеивала. Но Сердрей убедил меня в его величии, в его гениальности, именно по контрасту с тем, что сам же заставил полюбить у предшественников Маяковского. При некотором нарциссизме, впрочем простительном в красивом и интеллектуально богатом человеке, Сердрей был педагог. Он видел особенности если не каждого из нас, то многих – тех, кто его чем-то когда-либо заинтересовал. И реагировал на эти особенности, выделял их, но не противопоставлял одних учеников другим, не создавал ситуации зависти или обиды. Он мог, лукаво и по-доброму улыбаясь, похвалить очередную посредственность – класс улавливал и одобрял эту его педагогическую снисходительность. Он ценил лаконичность и самостоятельность в ответах и сочинениях моего друга Вадима Бабичкова. На полутора – двух страничках Вадим умел сказать больше и интереснее, чем другие на десяти. Видел незаурядность, яркую парадоксальность мысли будущего поэта – Дезьки Кауфмана. Одобрительно, но скучновато воспринимал «исчерпывающие», но лишенные личного начала выступления нашего первого ученика по всем предметам энциклопедиста Жорки Острецова. Не скрывал, что ему нравятся эмоциональные, сверкавшие эрудицией самоуверенные пассажи Лильки Маркович. Когда разгорался спор вокруг какого-нибудь сюжета или поведения литературного героя, он упорно не замечал нетерпеливо тянущуюся руку Лики Гордон… и «выпускал» ее под занавес. Ее умные, агрессивные, «не подлежащие возражению» оценки «предыдущих ораторов» под общий смех (каждый получил свое!) использовал как эффективную концовку своего «педагогического приема».

<…>

Борис Иванович Леонтьев – историк. У него всегда было очень серьезное лицо интеллигентного инженера. Он казался высоким, когда сидел за столом, но, поднявшись, обнаруживал непропорционально короткие ноги. Клички ему мы не придумали. Учил нас, читая, собственно, лекции. Учебника тогда не было. Поощрял, когда мы сами доставали старые, дореволюционные учебники, из которых можно было узнать факты, получить представление об исторических деятелях. Ну а «классовый подход» нами воспринимался как набор обязательных оценок, которыми Борис Иванович нас снабжал, но и не придирался, когда мы о них забывали. Будучи, видимо, единственным среди наших учителей членом партии, он вносил в нашу, в общем, беззаботную насчет политики жизнь тревоги происходившего в стране. Но ненависти к «врагам народа» нам не прививал. Запомнился такой эпизод: однажды утром, первый урок – история. Борис Иванович вошел в класс с опозданием минут на десять. Увидев его, мы насторожились. Он был мрачен и чаще обычного перебирал губами (была у него такая привычка). Несколько долгих секунд молча стоял за своим столом, оглядывая нас одного за другим. Мы не садились.

– Вчера ушел из жизни еще один честный большевик, – сказал он тихо, но внятно, с паузой перед словом «честный». – Умер Серго Орджоникидзе.

Не помню, как он нам объяснял позже арест Бухарина. Но я, Дезька и Вадик задали ему недоуменные вопросы: как же, мол, так, совсем недавно мы читали статьи Бухарина в связи со смертью Горького и это считалось «последним словом» в оценке великого пролетарского писателя; Бухарин был докладчиком на первом съезде писателей, его любил Ленин… На другой день мы втроем были вызваны к Клавдюше на дом. Стоим у двери.

– Хороши! – произнесла она. – Так вот: я ничего не знаю, никто ничего не слышал и вы ничего не говорили – ни на уроках, ни на переменах! Поняли? Ступайте. А ты, – обращаясь ко мне, – пришли завтра отца.

На следующий день отец, вернувшись с работы, только сообщил, что виделся с Клавдией Васильевной. Мать вся напряглась при этих словах, но мне об их беседе не было сказано ни слова. Только мама с беспокойством наблюдала, как я, придя из школы, раскладывал на столе в гостиной газеты с «простынями» обвинительных речей Вышинского. Конечно, я не понимал всего значения происходящего. Но не поверил ни на секунду в то, о чем писали газеты и кричало радио. Когда вскоре посадили Нину Гегечкори (после ареста ее отца и матери), мы открыто негодовали, а Клавдюша и учителя опять прикрыли нас. Арест Тухачевского и других – мы как раз заканчивали школу – вызвал у нас просто ужас. После очередного выпускного экзамена вшестером поехали на трамвае к Тимирязевке, взяли лодку (там рядом с Академией, на Выселках, озерцо) и говорили, говорили, стараясь понять, куда же это всё ведет. Стоит здесь упомянуть об одном запомнившемся эпизоде