Моя Америка - Шерман Адамс

На рынке труда

Моей первой работой в городе смога — Лос-Анджелесе — было распространение рекламы. Я зарабатывал всего четыре доллара в день, вкалывая с восхода до заката солнца. Начинал в четыре утра и заканчивал в четыре дня. Люди, работавшие вместе со мной, напоминали героев американского фильма ужасов. В большинстве своем это были пожилые белые мужчины — отверженные, которым некуда было идти, нечего есть, негде спать, которые не имели ни прошлого, ни будущего.

Мы занимались поистине черной работой. Нас нагружали, как скотину, и сажали в кузов грузовика среди высоких связок рекламных листов. Каждый раз, когда машина тормозила слишком резко, все валились в одну большую кучу, а сверху на нас падали связки бумаги.

Обычно дорога до района, где расклеивалась реклама, занимала около двух часов. В семь часов утра мы получали карты района, а также большие сумки наподобие тех, которыми пользуются почтальоны, и несколько килограммом листов.

День за днем с утра до вечера я и остальные из армии оборванцев распространяли рекламу среди богатеев. Мы находились в стране «американской мечты». Никаких черных, коричневых или краснокожих здесь не увидишь, если только они не одеты в форму шоферов или домашних слуг.

Часами мы шагали вдоль ухоженных газонов, пахнущих свежескошенной травой, и совали бумажки в почтовые ящики, висящие перед красивыми домами, построенные в колониальном или современном стиле, с большими плавательными бассейнами и белой лакированной мебелью для пирушек в саду.

В четыре часа заканчивали. Бросались в машину и растягивались в кузове, готовясь к долгой поездке обратно в Лос-Анджелес.

Спустя некоторое время мои бедра стали твердыми как камень, а налившиеся ноги готовы были выдержать пятнадцать раундов боя против Рокки Марчиано3.

Но сам я падал от усталости и потому устроился на новую работу, в детской прачечной в Голливуде. По утрам я должен был вставать в половине пятого, чтобы успеть на автобус, идущий в Беверли-Хиллс.

Там я никогда не видел ни кинозвезд, ни знаменитых режиссеров. Единственное, что я видел, так это гору грязных пеленок.

Коричневые и черные женщины целыми днями очищали пеленки и сбрасывали в большие бочки, из которых они попадали в огромные контейнеры на скрипучих колесах. Оттуда мы вылавливали грязные пеленки и переносили их в круглую стиральную машину, и через какой-нибудь час белье выходило таким чистым, белым и красивым, как и обещал «Голливудский пеленочный сервис» в своей телевизионной и радиорекламе.

После этого сырое белье загружалось обратно в контейнеры, а мы толкали их по лужам обжигающей воды мимо паровых труб к сушильным барабанам, испускавшим пар и разбрызгивавшим горячую воду. Нам приходилось надевать по две пары толстых носков и высокие сапоги, чтобы не обжечь ноги.

Прачечная была кипящим адом, где температура в машинах колебалась от 80 до 100 градусов. Мы были постоянно потными и промокшими до костей. Я поджаривал яйца и хлеб к ленчу на поверхности проклятых машин.

Машины для сушки не имели ни сигнальной системы, ни иного устройства, сообщающего о готовности пеленок. Нужно было совать руку во вращающийся барабан и пробовать самому. Если они были достаточно сухими, следовало «достать мешок». Это была самая скверная операция во всей работе. В то время как крутящаяся горячая машина находилась в движении, нужно было просунуть руку через все пеленки, пока ты не обжигался о кусок меди. Это означало, что мешок найден. Теперь надо было как можно быстрее вытащить раскаленный мешок из барабана и закрепить его на внешней стороне машины на два крюка. А затем оставалось лишь набить его обжигающими руки пеленками, затянуть медный провод и заколоть большой безопасной булавкой из латуни. После этого гора мешков грузилась в сверкающие белизной автофургоны, которые развозили белье по адресам клиентов.

Многие рабочие, долго трудившиеся здесь, передвигались согнувшись в три погибели, как шахтеры, проработавшие двадцать лет под землей в Южной Африке. Их черные и коричневые руки несли на себе бесчисленные следы от ожогов, создавая впечатление, что людей подвергали пыткам.

Прошло много лет, прежде чем исчезли следы от ожогов на моей правой руке — ею я доставал мешки. А ведь я проработал-то там всего три месяца. Подумайте о беднягах, трудившихся по пятнадцать-двадцать лет в этом лагере рабов.

В прачечной не существовало никакого профсоюза, и нужно было проработать не менее двух лет, чтобы получить право на двухнедельный оплачиваемый отпуск. На ленч отводилось полчаса, и три помощника босса целыми днями гоняли людей, не позволяя слишком долго задерживаться в туалете. А заработок составлял всего один доллар в час.

Каждый мускул моего тела болел так, будто я целыми днями ворочал мешки с цементом. Тяжелее всего было тащиться каждый вечер в спортивный зал. Невероятная усталость не позволяла нормально тренироваться. Сушильные машины высасывали из меня все соки, и у меня даже стало появляться желание собраться с духом и сунуть кому-нибудь в лицо пистолет, чтобы добыть немного денег и бросить эту черную работу.

Введение аккордной оплаты переполнило чашу терпения. Темп был доведен до сумасшедших скоростей, а платить стали за количество подготовленных мешков, что означало работу до изнеможения.

Биться с мешками было тяжелее, чем на ринге. Мы конкурировали друг с другом за несколько грошей прибавки к зарплате. Если кто-нибудь из рабочих снижал скорость или немного дольше задерживался в туалете, все теряли на этом деньги.

Нас пытались превратить в роботов, и я открыто говорил об этом. Кроме того, я повздорил с другим негром, который проработал в прачечной двадцать лет и был доволен своей судьбой. Меня немедленно вышвырнули за ворота, и на этом закончилась моя карьера в голливудской детской прачечной.

Чтобы заработать на еду, я чистил ботинки в центре города или часами мыл посуду. Я решил бороться, не отступать и обратился на две биржи труда: одну — для конторских служащих и другую — для промышленных рабочих.

Когда спускаешься вниз по Флауэр-стрит, замечаешь, что приближаешься к бирже труда. В окнах появляются таблички с текстом: «Рабочая сила не требуется». На частной бирже попадаешь в настоящую западню. Сначала уплатишь регистрационный взнос в размере двухмесячной зарплаты, а затем через три месяца тебя вышвыривают с работы, после чего работодатели и