Розовый. История цвета - Мишель Пастуро

века (вспомним «Нескромные сокровища» Дидро), уступает место другой тональности: близится эпоха романтизма, когда на смену розовому цвету плоти придет розовый цвет сердца. У каждого художественного и литературного направления есть своя цветовая гамма, и ранний романтизм явно выделяет среди всех цветов голубой и розовый. Неопровержимые свидетельства этого легко найти в живописи и литературе, в Германии, быть может, несколько раньше, чем во Франции.

Убедительный пример – эпистолярный роман Гёте «Страдания юного Вертера», вышедший в Лейпциге в 1774 году и положивший начало моде на синий фрак для юношей и белое с розовой отделкой платье для молодых женщин – моде, которая захватит всю Европу и продержится несколько десятилетий. Необычайный успех романа привел к тому, что романтически настроенная молодежь Германии и всей Европы захотела одеваться, как Вертер и Лотта. «Вертеромания» способствовала распространению этой моды не только в одежде, но и в живописи, графике, декоративно-прикладном искусстве, театре, опере и даже в поведении людей: мало того что среди читателей романа прокатилась волна самоубийств, некоторые еще решили уйти из жизни в точности как их любимый герой – одетыми в синий фрак и желтые панталоны, в день Рождества[96].

Задержимся на минуту и взглянем на «платье Лотты», которое, разумеется, с некоторыми изменениями, продолжали носить вплоть до 1830-х годов. Гёте бегло описывает это платье в сцене, где Вертер впервые видит девушку во время приготовлений к деревенскому балу.

После смерти матери Лотта, дочь скромного амтмана из окрестностей Вецлара, заботится о младших братьях и сестрах, и при виде этой почти материнской заботы взволнованный герой сразу же в нее влюбляется:

Я вошел во двор, в глубине которого высилось красивое здание, поднялся на крыльцо, и когда переступил порог входной двери, передо мной предстало самое прелестное зрелище, какое мне случалось видеть. В прихожей шестеро детей от одиннадцати до двух лет окружили стройную, среднего роста девушку в простеньком белом платье с розовыми бантами на груди и на рукавах. Она держала в руках каравай черного хлеба, отрезала окружавшим ее малышам по куску, сообразно их годам и аппетиту, и ласково оделяла каждого…[97]

Гёте не дает больше подробностей, но и этой краткой сцены достаточно, чтобы платье Лотты стало бессмертным – и не только в литературном смысле. Упоминание черного хлеба создает контраст со светлыми тонами платья и превращает белое с розовым в нечто близкое к символу девственности. Потому что банты не светло-красные, а розовые. Гёте употребляет прилагательное blassrot[98], которое в ту эпоху означает именно розовый, даже бледно-розовый, а вовсе не «светло-красный», как утверждали многие комментаторы, пытавшиеся углядеть в этом оттенке, якобы более притягательном, чем розовый, некую чувственную или сексуальную аллюзию.

Но кто жаждет читать между строк, рискует впасть в заблуждение: напомним, речь идет не о чулке, не о подвязке, а всего лишь о белом платье, украшенном бантами, к тому же Лотта уже была в нем, когда впервые встретилась с Вертером. Это очень целомудренное платье, и цвет его отделки отнюдь не зазывный, а скромный и очаровательный.

А сам Вертер – романтический герой и, как все романтические герои, влюблен прежде всего в собственную влюбленность. И его влечет не плотское обладание возлюбленной, а желание как таковое. Он желает испытывать желание.

Эти банты потом появляются еще в нескольких эпизодах романа и вызывают у Вертера поведение, сходное с фетишизмом. В ответ на его настоятельные просьбы Лотта неосторожно соглашается подарить ему один из них на день рождения: «Это лучший подарок, какой я когда-либо получал», – пишет он своему другу Вильгельму. Вертер обожает этот бант сверх всякой меры.

Позже, поняв, что у его любви нет будущего – Лотта помолвлена с другим и не хочет отказываться от своих обязательств, – он решает покончить с собой и сделать это в Рождество. Он оставляет распоряжение, чтобы его похоронили в синем фраке и желтых панталонах и оставили в кармане его самое драгоценное достояние – розовый бант:

Я хочу, чтобы меня похоронили в этой одежде, она освящена твоим прикосновением; я просил о том же твоего отца. Моя душа витает над гробом. Не позволяй осматривать мои карманы. Вот этот розовый бант был на твоей груди, когда я впервые увидел тебя среди твоих детей, расцелуй их за меня и расскажи им об участи несчастного их друга… Пусть этот бант положат со мной в могилу. Ты мне подарила его в день рождения! Ах, как жадно вкушал я все эти радости! Не думал я, что сюда приведет меня мой путь!..[99],[100]

Вертер – первый романтический герой в мировой литературе и, возможно, наиболее знаковый персонаж в сентиментальной литературе, увлечение которой продлится еще несколько десятилетий. Однако еще до шедевра Гёте появились произведения, где автор использует цвета, чтобы сделать рельефнее чувства персонажей, находящихся во власти любви или отчаяния. Например, «Юлия, или новая Элоиза» Жан-Жака Руссо (1761), эпистолярный роман, имевший, как и «Вертер», громадный успех[101]. Разумеется, Руссо, по своему обыкновению, проявляет неприязненное отношение к цветам и даже к искусству живописи. Упоминания о цветах в романе встречаются редко и касаются преимущественно цвета лица Юлии, которая «свежа, как роза», либо румян, которыми некоторые женщины злоупотребляют.

Юлия и ее наставник Сен-Пре любят друг друга; когда она посылает ему свой портрет, он подвергает эту картину суровой критике, высказывая все то, что Руссо думает об ухищрениях цвета, но также замечает, что розовый с его малой насыщенностью достовернее, чем избыточный и фальшивый красный: «Напрасно живописец думал, что с точностью изобразил твои глаза и черты. Он не передал того нежного чувства, которое их одухотворяет, а без него они ничто, хоть и прелестны. Красота твоего лица, милая Юлия, – в сердце твоем, а этого не передать. Причина в несовершенстве искусства, согласен, однако художник не соблюдает точности там, где это от него зависит, и тут по меньшей мере его промах. <…> Он не приметил голубых разветвлений там, где под кожей просвечивают две-три жилки, – почти как на цветах ириса, которыми мы любовались однажды в кларанском саду. Румянец рдеет у самых глаз и не переходит книзу в нежные розовые тона, как на лице оригинала, – можно подумать, что наложены румяна, которыми красятся женщины в здешних краях. <…>»[102], [103].

После Руссо и Гёте еще у многих авторов эпохи романтизма сердечные муки героев находят себе выражение через цвет. Чаще всего это бывает в английской прозе и немецкой лирике.