Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии - Герман Юриевич Каптен

на сарацинов [выступавших на стороне персов] безотчетный страх. Вообразив, что на них наступает римское войско, они пришли в смятение и, не зная куда бежать, бросились вооруженные в реку Евфрат, где погибло их около десяти тысяч человек»[136].

Весьма интересна позиция еще одного христианского историка и богослова V века св. Феодорита Кирского. В отличие от большинства церковных писателей, описывающих историю как коллективный труд многих людей под руководством Промысла и не придающих самостоятельного значения действиям нечистых сил, этот автор стремится показать, что силы тьмы активно противодействуют христианам в их земной жизни.

«Для лукавого и завистливого демона, губителя людей, невыносимо было видеть плавание церкви при попутном ветре; он составил злокозненные замыслы и старался потопить ее, управляемую Творцом и Владыкою всяческих. Так как эллинское заблуждение сделалось уже очевидным, так как разные ухищрения демонов выведены были наружу и весьма многие люди, перестав чтить тварь, вместо нее воспевали Творца, то он не открыто воздвиг войну на Бога и Спаса нашего, но нашел людей, удостоенных наименования христиан и, однако ж, поработившихся любочестию и тщеславию, и их-то употребил в орудие своих замыслов»[137].

Совершенно нехарактерными для раннего христианства (за исключением уже упомянутого Евсевия Памфила), но совсем не чуждыми логике ветхозаветных авторов, а иногда и текстуально их повторяющими (См., например, Ам. 6:14: «Вот Я, говорит Господь Бог Саваоф, воздвигну народ против вас» или 3 Цар 11:23 «И воздвиг Бог против Соломона еще противника») звучат его слова, что Бог сподвигает на войну народы.

Однако у Феодорита насылаемые Богом войны служат уже не воспитательным средством, а используются Им для защиты верных: «Впрочем человеколюбивый Бог удостаивал тогда церкви не этого только промышления. Он сподоблял их и другой своей милости… Возбудив готский народ к войне, (Бог) отвлек к Боспору того, который умел сражаться с одними благочестивыми»[138].

Более того, в его речи начинают звучать едва ли не крестоносные мотивы, более характерные, как мы покажем ниже, для последующих эпох. Так, император Феодосий Великий, по случаю уже упомянутой выше битвы с узурпатором Евгением, говорит предлагавшим отступить соратникам: «Не должно… спасительный крест обвинять в… слабости, а изображению Геркулесову приписывать такую силу, ибо этому войску приидет крест, а неприятельскому — то изображение»[139].

Сам Бог, по мысли Феодорита, также применяет «силовые методы» для защиты христианской державы: «Когда предводитель кочующих скифов, Роил, с многочисленным войском перешел Истр, опустошал и грабил Фракию с угрозой… Бог бросил с неба громы и молнии и ими истребил как его самого, так и все его войско. Нечто подобное совершил Господь и в войну персидскую… тогда Господь ниспослал всеувлекающий дождь и величайший град и, этим воспрепятствовав бегу лошадей… остановил дальнейший поход врагов»[140].

Такие сюжеты, на наш взгляд, можно объяснить достаточно явным стремлением автора провести параллели с библейской историей. Если Бог защищает империю и помогает ей сражаться с врагами так же, как и во времена Иисуса Навина, значит, на троне находятся «как и в старые времена» осененные небесным благоволением помазанники Божии.

Кроме того, нельзя не отметить, что Феодорит Кирский являлся ярчайшим представителем именно антиохийской богословской традиции, любившей библейские аналогии и ценившей буквальные ее трактовки. Поэтому неслучайно его желание описать историю, максимально уподобляя ее библейским образцам.

Об этом говорит и прот. Георгий Флоровский: «Его (Феодорита) представления о смысле и характере пережитого Церковью за изображаемое им столетие исторического процесса, пожалуй, страдают излишней простотой. Он злоупотребляет провиденциализмом и не дает слишком часто ни прагматического, ни психологического анализа… У Феодорита история перестает быть только хроникой, — в ритме событий он усматривает общий смысл, изображает прошлое как борьбу Церкви с ересью»[141].

Автор допускает и силовые методы в достижении мира, так, об обращении эфиопов (называемых им индийцами) он пишет: «Когда слава о мужестве и благочестии царя пронеслась всюду и окрестные варвары самым опытом научились предпочитать мир войне»[142]. Разделяет он и общее для раннехристианских текстов убеждение, что благочестие способно решать политические проблемы, ведь по молитвам ревностных христиан «утишаются войны»[143].

Все вышесказанное приводит к подтверждению тезиса, высказанного Эдвардом Люттваком, о том, что Византия с самых первых веков своего существования стремилась избегать непосредственных военных действий из-за связанных с ними многочисленными затратами и серьезным риском. В ситуации IV-V веков, да и позднее, любая даже самая успешная война против одних захватчиков могла привести к истощению страны и поражению от новых варваров[144]. Поэтому Римская империя на последнем этапе своей истории и Византия просто стремились сохранить свои границы, но не вела борьбу за их расширение. Даже в случае удачного похода прибыль от военной добычи практически никогда не могла покрыть расходы на ту или иную кампанию.

Содержание регулярной армии, несмотря на очевидные ее преимущества, обходилось дорого, а потери в ее живой силе могли быть восполнены лишь со значительным трудом и временем. «Разбавление» же императорских подразделений отрядами храбрых, но недисциплинированных союзников-федератов, ухудшало общий уровень войск, делая их морально неустойчивыми.

Поэтому империя старалась сделать ставку на хорошую подготовку полководцев и богатую традицию «науки воевать»[145], а по возможности, вообще избегать вооруженных столкновений, отводя значимую роль знаменитой византийской дипломатии. Действительно, оказывалось намного дешевле и безопаснее подкупить врага (или натравить на него другого соседа), чем испытывать прочность своих укреплений и войск.

Эти соображения прекрасно подытоживает анонимный полемолог VI века: «Хорошо известно, что война есть большое бедствие и наихудшее из всех зол. Но поскольку враги превратили пролитие нашей крови в побудительный стимул и наивысшее выражение доблести, и поскольку каждый обязан защищать свою родину и своих соотечественников словом, пером и делом, мы приняли решение написать о стратегике, благодаря которой мы сможем не только противостоять врагам, но и разгромить их… Тот, кто намерен воевать с другими, должен, прежде всего, обеспечить безопасность собственной земли. Говоря о безопасности, я имею в виду безопасность не только одной лишь армии, но также и городов и всей страны вообще, так чтобы никто из местных жителей не потерпел от врагов никакого урона… Когда у нас не имеется никаких способов вести войну, мы должны предпочесть мир, даже если вследствие этого мы окажемся в невыгодном положении. Ибо из двух зол выбирают наименьшее: в данном случае гораздо важнее уберечь нашу собственную землю, и поэтому состояние мира более предпочтительно по сравнению со всеми другими»[146].

В отличие от германских или тюркских кочевых племен, довольно развитое общество ромеев знало иные способы самореализации личности,