Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

«Прелюдией самого припадка является аура. Она состоит чаще всего из каких-нибудь парэстезий, боли, чувства похолодания или вздувания (отсюда и название) – последнее, впрочем, не так часто наблюдается, – „колесико кружится в желудке“; затем могут быть настоящие галлюцинации, особенно зрительные, очень часто также вкусовые. Видения часто имеют тенденцию надвигаться на больного и все увеличиваться в тот момент, когда они прикасаются к его груди, сознание исчезает. В „рефлекторной эпилепсии“ с (более редкой), когда припадки вызываются раздражением рубца или другого болезненного места, аура может начаться в виде ощущений в соответствующей части тела. В отдельных случаях больной иногда галлюцинирует сложные сцены. Психическая аура может состоять во внезапном изменении настроения или в субъективно ощущаемом расстройстве мышления. Наряду с этим наблюдается и двигательная аура, состоящая во всевозможных, большею частью ограниченных клонических и тонических у дорогах, молниеносных подергиваниях или сложных автоматических движениях, вроде бесцельного бега (aura cursoria); редко дело доходит до сложных действий вроде раздевания и т. п.»[69].

Далее, выделяются наиболее показательные черты в симптоматике заболевания, которые мы в поразительном изобилии находим у Достоевского:

«…при наступлении общих судорог воздух, большей частью, выжимается сквозь закрытую голосовую щель, вследствие чего получается характерный крик (реже наблюдается дикий крик ужаса, относящийся к психической ауре или к aura cursoria). Большею частью одновременно с криком больной падает как бревно, не считаясь с опасностью падения. Напряжению мускулатуры в некоторых случаях как будто предшествует расслабление ее. Совершенно неподвижное одеревенение, можно сказать, никогда не наступает; какая-нибудь одна сильнее сократившаяся группа мышц берет верх над антагонистами и производит, таким образом, медленное движение; особенно часто берет верх сначала одна сторона, потом другая. В тоническом состоянии появляется конечно livor, доходящий в тяжелых припадках до страшного почернения; через полминуты примерно можно увидеть толчки в отдельных мышцах, они быстро распространяются и переходят в дикие энергичные движения всех частей тела. Через некоторое время начинает сквозь хаос движений пробиваться известная координаторная целесообразность, а именно в смысле обороны. Во всяком случае, движения постепенно слабеют, уступают место полному покою; большею частью за этим следует еще несколько постепенно слабеющих толчков. Координация и в известной степени сила движений возвращаются лишь постепенно, в течение нескольких минут, а то и дольше. Лишь в исключительных случаях сознание возвращается сразу или сейчас же по прекращении двигательного припадка; большей частью больной собирается с мыслями постепенно, причем степень ясности очень колеблется; ориентировка, поначалу невероятная, проясняется сначала в отдельных вещах, затем при оклике, а потом и целиком. Больной просыпается не из небытия, а как бы со сна»[70].

Или еще:

«Если сознание теряется лишь на несколько секунд и больной при этом не падает (это сопровождается большей частью побледнением, реже покраснением, неподвижным взглядом, иногда небольшими движениями губ и языка), тогда это называется absence или petit mal (в противоположность grand mal – вполне выраженному припадку»[71].

Аура – и объект, и радуга, и облако, и небесное свечение – одним словом, некое отмечаемое самим Достоевским реальное переживание фантастичности («нереальности») происходящего, и это не сон и не явь, а нечто промежуточное, переходное. Санкт-Петербург – не город, а белесый плотный туман, подымающийся над чухонскими болотами. Включение ауры, или ауратизация предметов и события, что происходит или может произойти, создает канву, которой придерживается читатель, чтобы не утратить истину реального. Сигналы подаются постоянно и отовсюду. Так, Раскольников и Свидригайлов (совершившие «тяжкие» преступления) существуют в симптоматическом кругу глаголов от «забылся» до «опомнился»[72]. Важно опознать в ауре некое состояние, которое предшествует… является постоянным для всех возможных планов, прежде всего для плана эпилептического и сновидческого (или, точнее, для некоего промежуточного состояния). А еще более точно, аура – это такое состояние зачарованности, которое перекрывает собой все планы, сводит их вместе. Возможно, что только благодаря этой вспыхивающей внезапно ауре, предшествующей повествованию («рассказу»), и начинается литература Достоевского. Мечтать, жить как во сне, испытывать мистическое состояние, погружаться в фантастические, чудесные образы – без этого нет начала письма. Можно согласиться с А. Л. Бемом, который видит в литературе Достоевского специальный случай «драматизации бреда»[73]. То, что мы называем эпилептической ауратизацией, он определяет несколько иначе, усматривая в описаниях Достоевским паранормальных состояний психики осознанно разработанный прием («болезнь» относится к символическим ценностям литературного опыта). Этот великий исследователь, благополучно забытый сегодня, весьма тонко рефлектирует двусмысленность некоторых литературных приемов. Ведь вопрос в следующем: если аура-состояние необходимо для того, чтобы указать на реальность, существующую вне тех возможных проекций, которые удерживают ее в горизонте сознания («здравого рассудка»), то почему, собственно, не рассматривать прием Достоевского как поиск другой реальности, в которой события совершаются так, как могли бы свершаться, если бы их не блокировали предрассудки здравого смысла? Мы скорее безумны, нежели разумны. Если мы и разумны, то благодаря лишь этому почти инстинктивному миметическому неразумию. Мимесис против разумности, против управлямого и наделенного смыслом подражания. Поэтому Достоевский не просто пользуется бредом или галлюцинациями, снами и сновидениями, это для него – основной миметический материал литературы.

3. Произведение против безумия

Болезнь преследует и настигает. Психосоматические события, взятые во времени клинического описания, означают только самих себя, т. е. остаются чисто клиническими знаками. История клиники не может быть историей Произведения, она – лишь психофизиологическая модель жизни пациента. Обладая объективно исчисляемым временем и конкретной локализацией (определенный участок мозга, «левовисочная эпилепсия» Достоевского), переходя на уровень произведения, они получают совершенно иное измерение: эпилептическая аура, конечно, может иметь символические и композиционные подобия, она может быть повторена в символах святости (и там же уничтожена, поскольку она, возможно, более уместна для святых и идеальных существ, таких как кн. Мышкин). Болезнь – как литературный прием, как условие наиболее точного описания состояния миметических возможностей в каждый отдельный момент повествования. Например, Кафка говорит, что его «разорванные легкие» не относятся к его телу, и боль от этой раны тоже, но является символом его отношений с женщиной по имени Фелиция. С точки зрения внутреннего опыта эта символизация и будет фильтром. Да, я поражен туберкулезом, но что это значит для меня? Могу ли я использовать болезнь для удовлетворения собственных психических нужд? Или когда Достоевский говорит о неизъяснимом блаженстве мгновения припадка, не является ли это эротизацией энергии (действующей против жизни)? Не используется ли здесь отрицательная энергия болезни для воссоздания некоторого вида эротической избыточности,