При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Куда уезжаешь?

– В Казань, учиться. А ты совсем в деревню?

– Совсем… На чём ты приехал? Не захватят меня?

– На подводе, пойдём посмотрим…

Юноши пошли к элеватору, но подвод из Куктау уже не было. Хусаину ничего не оставалось, как дожидаться утра. Они снова вернулись на пристань, сели на траву на бугре.

– Это что за крест? – спросил Исхак.

– Польский орден.

– Большим ты человеком стал, Хусаин… – с некоторой завистью пробормотал Исхак.

– Где нет лейтенантов, там мы генералы! – Хусаин, сняв фуражку, платком вытер вспотевшую голову. – Надо бы заставить и челюсти поплясать. Ты не против?

– Я, как пионер, – всегда готов!

– Сало твёрдоносого употребляешь? – спросил Хусаин, доставая из вещмешка консервную банку и хлеб. – Который бегает: чух-чух-чух!

Исхак расхохотался:

– Поросёнок? Я бы употреблял, да редко достаётся!

Он тоже вынул из баула яйца, лепёшки, две головки лука и соль. Постелили газету, всё разложили на ней. Только собрались есть, их окружили оборванцы.

– Солдат, найдётся продажный шпик?

– Купим, хочешь за деньги, хочешь за спирт!

– Топайте отсюда! – цыкнул на них Хусаин. – Нахальные собаки… Всю дорогу так: только соберёшься поесть, они в рот глядят!

Нарезав хлеб, Хусаин намазал на него сала, облупил яйцо:

– Ну как?

– Идёт, не задерживается! – Исхак, смакуя, откусил от краюхи хлеба с салом. – В деревне на такую еду не рассчитывай. Самое лучшее – блины из ушкая.

– Вроде даже и не слышал. Что такое?

– Режешь картошку толстыми ломтями, кладешь на кирпичи пода, после, как печь протопилась. Ничего, тоже лопать можно… Особенно, когда брюхо подведёт – так и летит, аж за ушами потрескивает!

– Не страшно, – усмехнулся Хусаин. – Не такое за войну повидала головушка. Председателем всё Салих Гильми?

– Он.

– Вот это похуже дело.

– Конечно, похуже… Да куда денешься? Мужчин, кроме Салиха, в деревне почитай что и нет. Осталось на весь колхоз шесть лошадей, на них и возим, и пашем, и пляшем возле них.

– Теперь ясно, почему ты из деревни тягу даёшь.

– Ты же знаешь, в какой я институт иду! – оскорбился Исхак.

– Ладно, я шучу. – Хусаин похлопал его по руке. – Ешь, не огорчайся. Ваш год счастливый – дошёл черёд, война кончилась. Учись, возвращайся в деревню, агроном нужен… Мне вот учиться не придётся. Мать плоха очень, да и дети брата убитого на мне остались…

Кончив есть, Хусаин закурил. Исхак покачал головой:

– Ты здорово приучился к этому зелью.

– Чем нам гореть, пусть табак горит. – Хусаин помолчал и вдруг спросил, глядя в сторону: – Как семья Нурулла-абзый?

Исхак вздрогнул, помедлил с ответом, не зная, что сказать.

– Сёстры мне написали про Санию. Верно ли это?

Исхак кивнул так же молча…

– Я поверить не могу… – Хусаин сжал виски кулаками. – Вот и война… – После долгой паузы он сказал: – Любил я эту девушку… До сих пор её голос слышу.

Он взглянул в глаза Исхака, блеснувшие невольной слезой, и отвернулся. Смял папиросу, отбросил, потом опять нервно закурил.

– На обратном пути через Белоруссию возвращался. Заехал на ту станцию, где жили они. Расспрашивал – никто не знает. Под самый корень фашист там всех извёл…

Спустились сумерки, над Камой закурился туман, потянуло холодом от воды. Загорелись огни бакенов. Внизу на пристани заиграл аккордеон. Мужской высокий голос спел куплет по-татарски, потом сразу же запел по-русски. Песня была жалостливая, протяжная. Хусаин покачал головой.

– Эк стонет…

– Это слепой солдат, – пояснил Исхак. – Танкист… оба глаза сгорели. Я ещё вчера вечером видел его. – Помолчав, он добавил: – Как грустную песню услышу, я тоже всегда Санию вспоминаю… Сердце болит.

Парни сидели на берегу плечо к плечу, чувствуя тепло друг друга. Общее горе сблизило их. Молчали, глядя на Каму, слушали песню, а когда песня смолкла, слушали грустную тишину холодного вечера. На серой глади реки тревожно стояли крохотные точки сигнальных огней: здесь мель, осторожно…

– Вот и осень настала, – сказал Хусаин, поведя плечами. – Холодные вечера…

– От воды тянет холодом, – ответил Исхак. – Остыла уже.

Опять долго сидели молча, курили.

– Нет… – заговорил Хусаин. – Мы ещё должны жить. Жить, чтобы свернуть шею всяким проходимцам вроде Салиха Гильми!.. Я пол-Европы обошёл. Какие города видел, какие страны! Разве я смогу жить по-прежнему, как трава растёт?… Переделаем жизнь, Исхак, возвращайся!

– Вернусь… Очень хочу скорее вернуться…

За разговорами не заметили, как сверху подошёл пароход. Долгий гудок его поднял Исхака на ноги.

– Хусаин, мой пароход!

– Пошли, я провожу тебя. – Хусаин вскинул вещмешок на плечо.

– Охота тебе потом на эту лестницу опять лезть?

– Ничего. Всё равно тут холодрыга, до утра в сосульку обратишься. Пойду солдат поищу, наверняка тут тоже кто-то ночует. За воспоминаниями и ночь скоротаешь быстрее.

– Давай понесу, – Исхак потянулся к вещмешку, Хусаин махнул рукой:

– Спасибо, он лёгкий. Я ведь трофеи не собирал, как некоторые…

Внизу огромная толпа разом рванувшихся к пароходу людей монолитно колыхалась, сжимаясь всё плотней и плотней. Внутри пищали дети, кричали женщины, слышались брань, плач. Исхак, обняв на прощанье Хусаина, тоже рванулся к этому сотнеголовому монолиту, вклинился в него, пробивая дорогу к трапу сильными плечами. Втиснулся на трап, побежал, как и все, толкаясь и ругаясь, на корму, кое-как отыскал незанятый крохотный кусочек палубы. Поставил баул. Потом поднялся на цыпочки, попытался среди смутно различимых силуэтов людей на берегу увидеть Хусаина. Узнал-таки его долговязую фигуру, размахивающую солдатской фуражкой.

– Исха-ак! – кричал Хусаин. – Ну как, место занял?

– Занял, ничего!.. В тесноте да не в обиде! Прощай, Хусаин! Увидимся ещё!

– Прощай…

Пароход загудел раз, другой и поплыл к Казани.

У Исхака вдруг тоскливо сжалось сердце. Зачем он уехал из деревни? Жил бы себе да жил…

На корму между тем всё прибывали люди, уже яблоку негде было упасть. Пришли и студенты, повтискивались между чужими метками и чемоданами, с шуточками устраивались на ночлег. Однорукий Мунир Тазюков тоже было появился на корме, но вскоре ушёл: отхватил место в каюте второго класса. Появился спустя некоторое время на верхней палубе, был он теперь в свежей рубашке с отложным воротничком, это шло его загорелому лицу и крепкой смуглой шее. Студенты снизу закричали что-то насмешливое по-татарски, Тазюков, пожав плечами, тут же отошёл от борта. Он спустился в ресторан, подсел к столику, где ужинали две красивые девушки с густо накрашенными ресницами. Скоро у них завязался весёлый разговор, Тазюков заказал вино…

А по корме гулял холодный ветер, свернувшийся комочком Исхак никак не мог согреться. Сосед-старик укрыл ему ноги своим бешметом, женщина рядом заснула, привалившись спиной к Исхаку, он согрелся, его сморил сон…

9