Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Она была самой популярной девчонкой курса, пареньки за ней толпой ходили. Умненькая, языкатая. Огромные серые (?) глаза и масса конопушек на смеющемся лице. Вот!

Конечно, я люблю гладкость кожи смуглых, загорелых девушек, или яблочную прозрачность кожи натуральных блондинок, но не меняю свой удел, столбенею, когда вижу молодое смеющееся девичье лицо в конопушках (помните, у Кибрика).

Наступила пора признаваться и каяться в скудоумии.

Хотя каяться уже поздно.

— А я могу у мамы узнать.

Ну как еще можно по-другому понять? Спросите у меня — дурака. И я отвечу — не знаю. Но на волнах всеобщей любви я сморозил:

— Нет, нет, ты лучше у соседки, МарьВанны спроси.

Девочка пошла красными пятнами и, видимо, в этот момент перестала меня любить.

Она сказала извиняющимся шепотом:

— Моя мама — член Ученого совета вашего факультета, ее фамилия…

О Господи! Чтоб я себе голову откусил. Язык, лучше язык!

Прекрасная тетка, отлично знаю, но кто бы мог подумать, совершенно не похожи.

И фамилии разные.

Было еще несколько мелких, можно сказать, смешных проколов, но был и еще худший.

Как-то после семинара подошла ко мне девчушка. Еще раз скажу — студенты мои в массе выглядели как школьники, как дети. Всем по семнадцать лет. А как выглядят в семнадцать лет?

Впрочем, сейчас акселерация, и некоторые телки смотрятся как зрелые коровы. Насильники попадаются в ловушку.

Так вот, эта подошедшая ко мне девушка смотрелась девочкой даже в сравнении с другими юнцами. Школьница еще не выпускного класса. Даже роста крохотного, чуть повыше, чем мне по плечо.

— А вы Икса Игрековича на вашем факультете знаете?

— Хорошо знаю, я ему несколько раз экзамены сдавал.

А сам думаю: ну хватит, теперь-то хоть будь осторожен — осел-человек. Если спрашивает девочка, наверное дочка. Как дочка? Какая дочка? Икса дочка? Да ему всего лет тридцать. Он мне как ровесник.

— А что вы можете о нем сказать как о человеке?

А вдруг он только выглядит молодо. Как бы ни выглядел, не старше тридцати четырех. Если у него дочка, то ей не больше восьми — десяти лет. Нет, это не дочка. Может, тогда племянница? А если племянница, даже хорошо, у нее будет козырь против любимого дяди, чтобы не боговал слишком.

— Профессионал. Очень серьезный мужик, далеко пойдет…

— Нет, нет, а как он как человек?

— Я ему только экзамены сдавал. Не слишком хорошо знаю. Зануда! Пытается найти у студента не то, что тот знает, а то, чего не знает, пытает, доискивается, а это путь не верный.

Девочка огорчилась, поскучнела.

— А он о вас хорошо говорит, гораздо лучше, чем вы о нем.

(Говорит хорошо, а сам «хор» поставил. Зануда и есть, подумал я, но уже все понял, и меня окатило холодным потом.)

— А вы откуда знаете, как он обо мне говорит?

— Так это же мой папа.

Всю жизнь интересуюсь, любуюсь работой мозга, даже свой не могу понять. Уже же все сказали, дураку ясно, а он, мозг, еще ищет спасения, за что-то цепляется.

— Не может быть. Ему же всего тридцать лет.

— Тридцать два. Я горжусь тем, что я дочь молодых родителей. Им было по шестнадцать, когда они поженились, по семнадцать, когда я родилась.

— Ага! 32 минус 17, сколько же вам лет? Пятнадцать, что ли? В пятнадцать в университет не берут.

— Берут с аттестатом после школы, а я в школу пошла сразу в третий класс, в пятнадцать закончила.

Теперь говорят: челюсть отвисла, упала. Челюсть осталась на месте. Я упал.

Последняя деталь. Экзамены я принял, никого не загубил, истратил двухгодовой запас пятерок — ловите меня, вычитайте из зарплаты, и мы разошлись жить своими жизнями.

Прошло лет пять.

Я уже кандидат, доцент, да, может, и замдекана, приехал в Москву по служебным делам. И дела эти привели меня на психологический факультет. Поймал я декана в коридоре, что-то ему втираю, вокруг народ толпой, просят разрешения отпустить, подписать — отвлекают.

Но меня не собьешь, держусь.

И тут какой-то хлопчик крутится. Не к декану, ко мне. Я уже догадался, что из бывших студентов, но узнать не могу. Они же детьми были, детишками, а тут мужик готовый. Да и времени много прошло, сколько у меня студентов с тех пор перебывало. И дело сделать надо, не могу позволить себе отвлечься.

И вот звонок.

Постепенно коридоры опустели, парень все крутится, я все занят. Наконец он не выдержал, подскакивает ко мне, за рукав оттягивает и наспех говорит:

— Валерь Борисыч, вы лучший преподаватель в университете.

И убежал. Учиться. Или учить других.

Одна из самых высоких в жизни похвал.

Декан даже на меня зевнул от неожиданности и изумления.

Очень приятно!

Я и не сомневался, но все равно приятно.

Я в другом университете теперь, в другом городе, в другой части света, но все равно лучший и все равно приятно.

Спасибо и тебе, что сказал вслух.

Школа глухих

На первой же лекции, которую я читал психологам вместо Бориса Владимировича, я заметил в аудитории за первым же столом что-то неладное, необычное.

Там вместе, как бы держась за руки, сидели трое. По краям двое студентов, а в середине не старая еще женщина, их гид, что ли, поводырь, руководитель. Студенты, те, что по краям, держали свои руки, которые рядом с тетей-гидом, лебедочками. Сама рука локтем на столе, а ладонь пригоршней вниз, повернута к поводырю. А тетя между ними, это я неверно, вовсе не старая еще женщина, свои руки тоже держит в упоре на стол, а ладони, пальцы, внутри этих пригоршней. И пальцами этими женщина очень быстро делает какие-то жесты, как бы по азбуке Морзе им что-то в ладошки синхронно передает.

На семинарах ни в одной из групп я этой тройки не видел.

«Слепые», — подумали.

И не озадачился вопросом, зачем слепым-то переводчик, они ведь хорошо слышат.

Не виню себя. Я был сильно напряжен, выкладывался, не было у меня лишней, свободной извилины в голове, чтобы об этом подумать.

Но как только лекция закончилась и извилины встряхнулись (чуть не написал «выпрямились». Видимо и впрямь выпрямляются потихоньку), я тут же задал им (извилинам своим) вопрос. И ужаснулся ответу. Подошел к ребятам, тем, кого я по семинарам знал.

— О-о! Это у нас ребята слепо-глухие учатся. Двое.

— Слепоглухонемые? —