Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

Бездушная, жестокая власть денег царила всюду, подобно тому как в прошлом царила религия или монархия,— деньги не только установили свою диктатуру, но и создали принципы, в соответствии с которыми должен жить человек. На месте дворцов и соборов прошлого они воздвигли заводы и небоскребы и воскликнули: «Смотрите и преклоняйтесь! Вот каким должен быть мир!»

Одновременно все тупое, посредственное и непристойное получает признание в качестве реалистической литературы. Это бросается в глаза, стоит заглянуть в любую библиотеку или на книжные полки в бакалейных и табачных лавках, битком набитые новинками беллетристики, претендующими не только на реалистическое, но и на сверхреалистическое изображение великосветских и порнографических сторон нашей американской жизни.

Эти книги, разумеется, неглупы. Они даже не так уж плохи с точки зрения психологии, хотя это преимущественно психология гостиных и чайного стола. Действие развертывается бойко. Но ни строчки о настоящей жизни, настоящих переживаниях, настоящих людях, настоящей драме, настоящей трагедии. И покупаются эти книги почти исключительно ненастоящими людьми, которые живут не реальностью, а иллюзией.

1933 г.

Ф. СКОТТ ФИЦДЖЕРАЛЬД

ОТЗВУКИ ВЕКА ДЖАЗА

Пока что не пришло время писать о Веке джаза с некоторой дистанции; пожалуй, еще сочтут, что у тебя слишком рано начался склероз. Как много еще людей, которых чуть не судорогой сводит, стоит им услышать любое из свойственных той эпохе специфических словечек—теперь-то они утратили свою живую непосредственность и стали жаргоном разного рода подонков. Век джаза так же мертв, как мертвы были к 1902 году «лихорадочные 90-е». Но вот я пишу об этом времени и вспоминаю о нем с грустью. Меня вынесло в те годы на гребень волны, меня осыпали похвалами и деньгами, о каких я не смел и мечтать, и все по одной причине: я говорил людям, что испытываю чувства, одинаковые с их чувствами, и что надо найти какое-то применение всей скопившейся и оставшейся в годы войны неизрасходованной нервной энергии.

То десятилетие, которое словно бы сознательно противилось тихому угасанию на домашнем одре и предпочло ему смерть на глазах у всех в октябре 1929 года, началось примерно в дни майских демонстраций 1919-го*. Когда полиция силой разгоняла толпу демобилизованных парней из провинции, слушавших ораторов на Мэдисон-сквер, происходило нечто такое, что не могло не внушить более интеллигентной молодежи чувства отчужденности от господствующих у нас порядков. Мы и не вспоминали про конституционные права, пока о них не начал упорно твердить Менкен, но мы и без того хорошо знали, что подобной тирании место разве что в задавленных страхом крошечных государствах на юге Европы. А раз правительство так покорно идет на поводу у объевшихся гусиной печенкой бизнесменов, то, значит, нас и впрямь погнали на войну для того, чтобы не пошли прахом займы Дж. П. Моргана. Но мы к тому времени уже устали от Великих Начинаний; поэтому взрыв морального негодования, так точно описанный в «Трех солдатах» Дос Пассосом, оказался недолгим. Теперь и нам тоже кое-что перепадало от государственного пирога, и, читая в газетах мелодраматические истории о Гардинге и всей этой, банде из Огайо или о Сакко и Ванцетти, мы иногда ощущали в себе идеальные порывы. События 1919 года внушили нам скорее цинизм, чем революционные стремления, хотя все мы то и дело принимались шарить в поисках невесть куда пропавшего флага свободы—«Черт побери, да ведь был же он у меня, я помню!»—и домотканой рубахи, тоже пропавшей. Век джаза отличался тем, что не испытывал решительно никакого интереса к политике.

Это был век чудес, век искусства, век крайностей и век сатиры. На троне Соединенных Штатов восседало раздувшееся от мании величия ничтожество, всеми мыслимыми и немыслимыми ухищрениями пытавшееся придать себе живой облик и запугивавшее тех, кто этого облика за ним не признавал; щеголевато одетый молодой человек не поленился пересечь океан, дабы мы имели возможность полюбоваться на того, кому принадлежал трон Англии*. Целый сонм девиц вздыхал по юному англичанину, а старик американец тяжело ворочался во сне, ожидая, пока его отравит собственная жена, прислушавшаяся к совету Распутина в юбке, которому затем будет принадлежать решающее слово в наших государственных делах. Но в сторону все это; мы наконец-то могли жить так, как хотели. Когда американцы массами принялись шить костюмы в Лондоне, портным с Бонд-стрит волей-неволей пришлось приспособить покрой к американскому сложению с длинной талией и к американским вкусам— просторно, но по фигуре; а вместе с этим покроем в Америку проникло нечто утонченное, определенный, стиль человека. Во времена Ренессанса Франциск I вспоминал Флоренцию, едва взгляд его падал на собственный камзол. Англия XVII века изо всех сил подделывалась под французский двор, а лет пятьдесят назад пруссак-гвардеец обязательно приобретал штатский костюм в Лондоне. О, наряд джентльмена—этот знак «могущества, которое человек должен удержать и которое передается от поколения к поколению»!

Ныне самой могущественной страной стала наша. Кто бы вздумал теперь указывать нам, что модно, а что смешно? Пока в Европе кипела война, мы были в стороне; мы принялись старательно изучать все еще неведомые Юг й Запад в поисках экзотических развлечений и обычаев, но оказалось, что еще больше таких развлечений и обычаев можно найти совсем рядом, буквально под рукой.

Первое имевшее общественные последствия открытие этого рода вызвало энтузиазм, явно не соответствовавший заключавшемуся здесь элементу новизны. Еще в 1915-м году избавившиеся от каждодневной опеки молодые люди из маленьких городов осознали, что тот самый автомобиль, который на шестнадцатилетие подарили Биллу, чтобы он «чувствовал себя самостоятельным», дает возможность в любую минуту уединиться, отъехав куда-нибудь подальше. Поначалу ласки в автомобилях даже при столь благоприятных условиях казались чем-то отчаянно рискованным, но вот с обеих сторон выявилась растущая уверенность в себе—и прощай, древняя заповедь! Уже к 1917 году в любом номере «Иейл рекорд» или