«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

Ф. Н. Глинка, Д. В. Дашков, С. П. Шевырев… Гоголь считал итальянский своим вторым родным языком[264], а И. И. Козлов главные места из «Божественной комедии» читал наизусть[265]. Сам Пушкин «касался», как писала Т. Г. Цявловская, шестнадцати языков: старо французского, французского, латинского, испанского, немецкого, итальянского, сербского, английского, турецкого, арабского, польского, церковнославянского, древнерусского, древнегреческого, украинского и древнееврейского. По степени освоения поэтом живых европейских языков вслед за французским, несомненно, шел итальянский[266]. Недаром в библиотеке Пушкина хранится до тридцати итальянских книг. Правда, английских втрое больше, но известно, что по-английски Пушкин не говорил.

Образ Данте и его терцины волновали воображение Пушкина в связи с рефлексией о собственном историческом месте в поэзии. Недаром, будучи в Одессе, он на страницах черновика «Причинами, замедлившими ход нашей словесности…» сделал набросок «канонического» портрета Данте: в традиционном головном уборе со свисающими наушниками. А позднее подписал свой автопортрет словами, с которыми к великому тосканцу обращался в третьем томе своих сочинений, изданном в 1818 г., Витторио Альфиери: “О, gran padre Alighier…”[267] – “О, gran padre A. P.”[268]. Впрочем, источником надписи могла стать и популярная среди франкоязычных русских читателей 11 – томная «Литературная история Италии»[269], автор которой П.-Л. Женгене, посвятив чуть ли не два тома творчеству Данте, с глубоким удовлетворением вспоминал эти красноречивые слова своего известного современника[270]. Кстати, почти в ту же пору, которой принадлежит этот улыбчивый автопортрет Пушкина, Чаадаев с воодушевлением писал своему другу: «Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание… Мне хочется сказать себе: вот, наконец, явился наш Данте» (XIV, 16).

Сейчас уже не подлежит сомнению, что Пушкин знал итальянский язык и, возможно, читал Данте в подлиннике. Между тем многие факты приобщения Пушкина к языку и культуре Италии, остались незамеченными или забыты. Один из них – свидетельство однокашника Л. Пушкина по Благородному пансиону при Главном педагогическом институте Н. А. Мельгунова об итальянских стихах отца поэта и Василия Львовича Пушкина. Мельгунов, при участии которого в 1837 г. написана книга немца А. Кенига о русской литературе с биографическим очерком о Пушкине[271], утверждал, что поэт рано овладел не только французским, но и итальянским, который Сергей Львович и его брат знали в совершенстве. Насколько это верно, трудно сказать, но в доме Пушкиных итальянская речь не была неожиданной. Частые гости дома Пушкиных Д. П. Бутурлин, А. И. Тургенев, например, владели итальянским действительно как родным.

Став лицеистом, Пушкин, помимо французского и немецкого, изучал латынь. Кафедру русской и латинской словесности, как известно, занимал Н. Ф. Кошанский. С мая 1814 г. по июнь 1815 г. ее вел А. И. Галич, знавший почти все основные европейские языки, в том числе итальянский. Любимый профессор будущего поэта, он высоко ценил Данте и признавал за ним важнейшие заслуги в развитии романтического искусства[272]. Сменивший его П. Е. Георгиевский, по-видимому, тоже был неплохо осведомлен в итальянской литературе. В «Руководстве к изучению русской словесности…», в основу которого легли лекции, читанные в Лицее, он рассуждал: «Данте Алигьери и Петрарка… начали первые писать по-итальянски. Чтобы оценить действия этих поэтов, надобно только заметить, какое впечатление в умах произвели они в свое время»[273].

После окончания Лицея Пушкин с юношеским пылом отдался петербургской жизни. И все же друзья поэта единодушно считали, что, за исключением двух первых лет, никто так не трудился над своим образованием, как Пушкин[274]. Именно тогда началась дружба вчерашнего лицеиста с переводчиком и популяризатором Данте П. А. Катениным. Пушкин явился к нему со словами: «Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи»[275]. Возможно, это заявление имело какое-то отношение и к «Божественной комедии».

Итальянская опера, пестрый круг блестяще образованных знакомых, из которых многие прекрасно знали итальянский язык и всерьез занимались итальянской литературой – К. Н. Батюшков, П. А. Чаадаев, Ф. Н. Глинка, А. А. Жандр, А. А. Шаховской, шумный успех книги Жермен де Сталь «Коринна, или Италия», публикация фундаментального труда П.-Л. Женгене “Histoire litteraire d’Italie” и “De la literature du Midi de ГЕгоире” его ученика Ж.-Ш. Сисмонди, волна романтического интереса к Италии, “patria mia”, говорил Батюшков, и начавшемуся Рисорджименто – все было способно привлечь пушкинское внимание к Авзонии и ее поэтам.

Что же касается текстуального внимания поэта к Данте, то оно впервые датируется концом или началом 1821 г. Вслед за концовкой эпилога «Руслана и Людмилы», знаменующей переход Пушкина от романтизма его юношеской поэмы к «байроническому» романтизму, поэт записал стихи пятой песни «Ада»: “Е quella a me: Nessun magior dolore // Che ricordarsi del tempo felice // nella iseria”[276]. («И она мне: нет большей боли, // Чем вспоминать о счастливой поре // В несчастии»[277].

Вероятно, стихи были записаны по памяти, чем и можно объяснить описку: не magior, a maggior. Но припомнил ли Пушкин чтение самой «Комедии» или воспользовался готовой цитатой из книги Женгене? Второе не менее реально, чем первое. В эту пору в поэтический язык начали довольно широко проникать отдельные стихи «Божественной комедии», преимущественно цитаты из Женгене, пополняя фонд крылатых выражений. Среди них были и строки, припомнившиеся Пушкину. В дантовском тексте с них начинался рассказ Франчески о трагической любви, за которую она и Паоло «томятся страшным гнетом» во втором круге Ада.

Как отмечал Д. Д. Благой, слова дантовской героини, записанные Пушкиным, отвечали его душевным переживаниям, были глубоко созвучны настроениям ссыльного поэта, гонимого в далекий, неизвестный край. По мнению исследователя, они перекликались с некоторыми мотивами эпилога «Руслана и Людмилы» и вскоре написанной элегии «Погасло дневное светило», а также первой южной поэмы[278]. К этому перечню мы вправе добавить стихотворение 1820 года «Зачем безвременную скуку…» и черновой набросок 1821 года, колорит и реалии которого словно принадлежат дантовскому аду:

Вдали тех пропастей глубоких,

Где в муках вечных и жестоких,

Где слез во мраке льются реки,

Откуда изгнаны навеки

Надежда, мир, любовь и сон,

Где море адское клокочет,

Где, грешника внимая стон,

Ужасный сатана хохочет (II–1, 469).

Когда-то академик В. В. Виноградов обоснованно утверждал, что для пушкинского стиля характерен процесс национализации заимствованного образа, при которой чужое выражение теряет форму цитаты.

Что касается стихотворения «Зачем безвременную скуку…», то слова Франчески отозвались здесь в тончайшем психологическом рисунке, возникшем как бы в результате глубоко личного переосмысления мотива мучительной