Российский колокол №1-2 2020 - Коллектив авторов

* * *

Жаркой летней ночью няньки выпроводили меня из пещеры, чьи закоулки с сотней расщелин так и остались для меня неизвестными. Возможно, именно там скрывался соглядатай, которого я тщетно искал снаружи. Девы сами снарядили процессию и торжественно, по-европейски, парами двинулись во тьму, запросто пронзаемую моим единственным глазом, умудрённым пытками да рыданьем: мой дядька собственноручно спеленал меня, нарочито оставив выглядывать наружу самое жестокое из моих очей. Всматриваясь во мрак, я с виртуозной точностью угадывал, где пустили корни да дали приплод мои отсечённые члены, ощущал, где давят их ягоды и как плоть от плоти моей прыскает кровью, – точно иглами прокалывали глобус, а я был этим рельефным шаром, уютно воспроизводившим всякую вспышку муки винограда, некогда росшего на планете. Ибо отселе я знал и имя своё!

Сорок суток вытанцовывала наша процессия на север, руководствуясь небесным Виночерпием. Конь гарцевал привычной иноходью, а предводительница нянек, отгрохав витые ярусы гимнодии и тотчас поправ законы архитектоники, размежёвывала журчание шелковистого (да, мне уже приходилось расплетать, находя их на тутовых листьях, розоватые коконы!) контральто ударами по гриве всех семи когтей своей десницы. Четыре одинаковые, как Роком связанные гаммы следовали одна за другой. И каждое прикасание к космам роговой пластинки порождало пронзительный аккорд, расплавлявшийся в ночи, по-своему преображавший её и меня, – ибо инстинктивно я тоже пропитывался сей музической вибрацией, когда она откатывала назад, валом, ладно подштрихованная тьмой. А под простынями – что за буйное кильчевание! Но главное – какая чудная эволюция чувств, дотоле взрезавших мир вертикально, будто ахнувшая мотыга – землю, а уже там, в гумусе, вклинивавшаяся до самой секретной сути, под прямым углом. «Су-асти! – всеми устами истово бормотал я тогда из-под пелёнок, безрассудно, словно захлёбываясь солнцем, закармливавшим меня своими медовыми звуками. – Сву! Су-у-у-свасти!» Сдвоенный рычаг мудрости изгибался многоцветным горбом и, напоследок кругловидно замкнувшись, катился, не ожидая, пока его подтолкнут. Так превращался я в кладезь вселенского знания: слитый воедино демон, дерево и сатир, грезящий о потерянной Земле, уже тогда догадывавшийся, кому быть её господином и избавителем. И даже мой слог – мой сложноспиральный стих становления, молнией заводивший хоровод тёмных образов с неведомой анатомией, но сродни тем, что некогда пробудили Веселенную, – всего лишь один из взбалмошных порывов круговой агрессии, грозно вызревавшей под простынёй, пропитанной моим медвяным потом, пока мы расставались с Азией. Однако сколь тяжело и трудно тогда развивался мой гений: я как бы выжимал отяжелевшую внутри меня кисть, отрыгивая жмых, и тотчас втискивал в себя следующую гроздь, охваченную ужасом замкнутого пространства, – настойчиво выбирал душу на вырост!

Наконец! Меня вынесли на отлогий берег недавно переиначенного материка. Девы остановились посреди вытоптанного Лугом луга, – тамошний чернозём тоже испарял аромат ступней моего Господа. Я вперил своё единственное око в Луну с парой её ложных сестёр: параселена слабо синела, киша селеновыми душами, а вся троица, запертая в перисто-слоёном садке, заговорщицки выжидала мистерий – мой пяточный корень, почуявши их рельефное нетерпение, набрякнул. Как он изнывал от жажды проникновения! Пелёнки упали с меня по мановению конского копыта. Девы вдруг преобразились, разодрали свои пурпурные, ониксами вышитые туники, бросились в неведомый доселе пляс – даже не пляс, а дикий, ломающий само представление о танце вихрь. И что ни попадалось им под руку, уничтожалось нещадно, как очумевшими от схваток роженицами. Они будто вторили самому древнему дифирамбу демиурга, а клёны с копной боярышника ближайшего байрачного леса валились ниц, прямо на склоны балок, забывая верхушками о корнях, простирали ко мне ветви – обрушивались, что волны, за рядом ряд… ещё… ещё… Я изловчился и, прорвав дёрн, погрузился в почву, впился в грунт. Молниеносно подскочил, посыпая опадающие лепестки ветрениц чернозёмом, и пустился вприсядку, всякий раз сызнова пробивая травяной каркас, впрыскивая глубоко в гумус своё особое семя, сразу порождая шеренги детей. Те, тотчас расцветая, оголтело перенимали смерчевый озноб – однако, неотступно держа строй, устремлялись за мной, скакавшим тропой ложных лун. А из-за них ночное Солнце – первородный, профану незримый царь-Гелиос со ступнёй больше Пелопоннеса – управляло моей бешеной пляской, будто каждая моя ветвь, каждый корень были туго оплетены его гибкими лучами. Его, Всевышнего, как всегда, во мраке искал мой взор – вакхическая астрономия! Грозди набухали хулой духу тяжести, закрепостившему планету, а Европа (ибо это была она!) ныла недрами по затаившемуся творцу. И весь неладно спаянный континент мешал стон с нашим гопаком – как только звук может обвивать пирриху, – прося перевоплощения.

Под утро я очнулся, прочно посаженный в склон, – лоно земли крепко удерживало меня сладостной хваткой. Ниже изошли гроздями тесные колонны моих детей, а дальше, сколько хватало сотни глаз, испещривших ствол с лозами – лазурная раковина залива, рассечённая армадой блаженных островов. И циклопический диск, багряно воцарившись в небе, раскалял моё святое семейство.

Няньки мои пропали. Копыта взборонили косу на север, и во всяком следе алел осадок моей крови: перед расставанием конь изрядно подавил молодые ягоды. Элегия разлуки, запечатлённая тайнописью рысцы до очередного прилива! Обок же со стезёй, прошитой ровными стежками стоп, бежали, плавно отклоняясь к дюнам, оттиски, простому охотнику непонятные, – будто здесь прокрался разведвзвод молодых дубков! Лишь вдалеке валялся ворох ветвей гребенщика со своими розоватыми соцветиями и чёрными плодами других кустов, выдавая утреннюю утеху соседского бога. Серые от песка овцы уплетали улики демонского беззакония. Одна из пособниц преступления внезапно заплясала, опрокинулась набок, и из неё упорно полез, как громадная атрофированная лапа льва, молчаливый смоляной ягнёнок. Матка взвыла от ужаса, но отара только теснее сгрудилась вокруг тамариксовой трапезы, сопровождая окот товарки полновесным блеянием. А над маревом, утянувшим моих воспитателей, трепетала нота «си», разлитая до геликтитового из-за брызнувших слёз горизонта. Я сиганул прочь из грунта, бросился вдоль моря, взрывая крупнозернистые бразды иноходью (миметический приступ ускорения, порождённый разлукой с конём!) и уповая, будто увлекаю за собой свору своих виноградных сородичей. Опять разочарование! Отпрыски мои – а ведь отцами их были Гелиос да я – крепко сидели в земле. Да, я чуял благоухание их смолы, натужную дрожь ребяческих, но уже кряжистых штамбов, нанутревших Дионисом. Но горе! – корни поработили танцоров вчерашней ночи, средь гроздевых рядов прыгал я… Одиночка! Только тут я познал ужас уникальности: дети мои телом не вышли для пляски. Безногие, безглазые, безустые! И, несмотря на свою храбрость, пребудут они таковыми до последнего пришествия Господа моего! – снова этот вероломный дротик прозрения, яро разгонявшего