Пути России от Ельцина до Батыя: история наоборот - Дмитрий Яковлевич Травин

благоустройства придомовой территории надо будет снести множество складов, мастерских и всяких мелких сарайчиков, которые существуют на каждом производстве бог знает для какой цели. И еще, возможно, потребуется обеззараживание территории, если там много лет сливали токсичные производственные отходы. В общем, это тот случай, когда снести старое здание проще, чем реконструировать. И новое проще строить на полностью освобожденном от старья и продезинфицированном месте.

Но человеческое общество — не старое здание. Его невозможно снести. Невозможно сказать, что народ у нас, мол, неправильный, работает плохо, не обладает нужными для XXI века навыками, а потому мы возьмем для перестройки новый народ. Старое хозяйственное здание можно только перестраивать, если возникает необходимость обустроить жизнь по-новому. И если ты берешься за эту перестройку, то оказывается, что кто-то и в самом деле остается без окон, кто-то — без дверей, канализации и отопления. А если у тебя нет четкого понимания того, что можно перестроить, а что — нельзя, все эти проблемы выявляются лишь по ходу работ. И оказывается, что бросить все на полпути легче, чем продолжать намеченную без знания дела реконструкцию.

В начале горбачевского правления руководителям страны, видимо, казалось, что, повысив эффективность производства в гражданском секторе экономики за счет развития машиностроения и борьбы с пьянством, можно и дальше тянуть вперед огромные военный и околовоенный секторы. Казалось, если гражданское производство всего-навсего прибавит колбасы, ее хватит на то, чтобы накормить как производителей предметов потребления, так и производителей средств производства, а также военного разрушения. Но быстро оказалось, что задача много сложнее и без божественного вмешательства такое экономическое чудо невозможно. А Господь прорабам перестройки кормить людей, увы, не помогал.

Реформа, осуществленная в 1987–1988 годах, представляла собой уже не решение конкретных вопросов, но попытку реконструкции всего здания. Однако по мере ее осуществления стало выясняться, что кто-то из перестройщиков готов идти до конца, несмотря на проблемы, с которыми столкнутся сограждане, а кто-то предпочитает остановить процесс, сочтя перестройку чистым разрушением здания, худо-бедно пригодного для неких производственных целей и неспособного превратиться в комфортабельное жилье. Ну а кто-то желает заморозить процесс реконструкции, продолжая искать фантастические варианты решения проблемы. Так и не добившись конкретного результата, прорабы перестройки оставили свою «незавершенку» реформаторам девяностых, которые без долгих споров взялись за дело. Им-то в конечном счете пришлось отвечать перед людьми, ожидавшими жилья и ориентировавшимися на получение квартиры в новом комфортабельном здании западного типа, а не в старом перестроенном производственном помещении. На перестройщиков недовольные обитатели реконструированного здания еще порой кивали, но про тех, кто построил давным-давно здание, пригодное для производства, но непригодное для жилья, мало кто вспоминал. Те времена казались уж очень далекими и совершенно не связанными с современными проблемами.

Наша попытка взглянуть на сложности исторического пути страны и показать, как искаженная структура экономики может повлиять на реформы через много лет и даже десятилетий, помогает объяснить и некоторые различия между ходом преобразований девяностых годов в разных странах Центральной и Восточной Европы.

В целом можно сказать, что ни одна из этих стран не прошла через процесс рыночного реформирования без существенных трудностей. Однако все они обладали разной структурой экономики, унаследованной от прошлого, и, соответственно, в разной степени прошли через структурную ломку, обусловившую спад производства и появление проблем для значительной части населения. Скажем, Эстония, Латвия и Литва вынуждены были трансформировать примерно такую же экономику, как Россия, Украина и Белоруссия. Но в Эстонии и особенно в Латвии существовал мощный промышленный сектор, на предприятиях которого часто трудились люди, переехавшие в Прибалтику из России после Великой Отечественной, или их дети. В Литве же этот сектор оказался в силу ряда исторических причин не столь значительным. Соответственно, трудности трансформации экономики оказались у республик различными.

В Польше и Чехословакии, как и в СССР, к началу 1980-х существовала административная хозяйственная система. Чехи и словаки пытались ее реформировать в ходе так называемой Пражской весны 1968 года, но попытки преобразований были остановлены советскими танками. Поляки начали умеренные преобразования в 1980-е годы и быстро столкнулись с проблемами, похожими на советские. А вот в Югославии, где система рыночного социализма формировалась с 1950-х годов, структура экономики не была столь искажена администрированием, зато там задолго до 1980–1990-х возникли проблемы, связанные с недостатками рыночного социализма, такими как инфляция и безработица. Специфическая картина возникла в Венгрии, где умеренные рыночные преобразования шли с конца 1960-х и, соответственно, структурные перекосы экономики были не столь большими, как в Советском Союзе. В целом про все эти государства надо сказать, что, поскольку их роль в поддержании обороноспособности стран Варшавского договора была не столь значительной, как роль СССР, их экономикам легче было приспособиться к условиям рынка.

Там, где приспособиться оказалось легче, удалось быстрее остановить инфляцию, быстрее перейти к экономическому росту, быстрее уменьшить число людей, бедствовавших из-за неспособности предприятий, на которых они трудились, войти в рыночное хозяйство не попрошайкой, а производителем. Неудивительно, что в этих странах крепче оказались те политические реформаторские силы, которые выступали не за торможение преобразований, а за вхождение в Евросоюз и адаптацию к европейским нормам. У многих наблюдателей, не вглядывавшихся в суть проблем, возникло ощущение, что характер реформ 1990-х годов в России и странах Центральной и Восточной Европы был принципиально различен. На самом деле успехи и неудачи преобразований в большей степени определялись исходными условиями, связанными со структурой экономики, а вовсе не реформаторским видением. Все реформаторы вынуждены были так или иначе приспосабливаться к условиям, в которых они работали. И там, где условия оказались особо неблагоприятными, приспособление вызвало много болезненных побочных последствий — длительную инфляцию, разрушительные экономические кризисы и слишком медленный выход из кризисных ситуаций.

Альтернатива третья. Мир без Великого Октября

Была ли Россия обречена на то, чтобы стать объектом для проведения жестокого большевистского эксперимента? Нескольким поколениям советских граждан в школах на уроках истории и особенно в институтах на лекциях по истории КПСС вбивалась в голову мысль о том, что в победе Октябрьской революции проявились железные законы истории, открытые Карлом Марксом. Во-первых, утверждалось, будто социалистические революции неизбежно должны происходить при достижении определенного этапа зрелости капитализма, поскольку вырастает пролетариат — сознательный класс, являющийся могильщиком буржуазии. Во-вторых, история ленинской партии большевиков подавалась как эффективная и целенаправленная работа вождя по формированию пролетарского авангарда, готового в нужный момент выступить на борьбу с царизмом или буржуазным правительством.

На самом деле неверно как то, так и другое. Теория социалистической революции не подтверждается фактами. Пролетариат перестает быть революционным классом по мере развития капитализма, повышения жизненного уровня трудящихся и снижения их боевитости.