Василий Лановой. Самый обворожительный офицер - Михаил Александрович Захарчук

Вроде бы все в эпизоде уже было сделано, выстроено по линии взаимоотношения героев, психологически все выверено, но чего-то не хватало. Не было впечатления законченности, готовности работы. Сколько мы ни бились, не могли заключить все это в какую-то яркую художественную форму спектакля, не могли найти мизансцену центральной сцены – встречи Дидье и Марион. Цецилия Львовна нервничала. Актеры все вроде бы делали верно, внутренне готовы выплеснуть все, что у них накоплено в процессе репетиции, а как это сделать, чтобы это было сильно, ярко, образно?

Зная за собой такую слабость по части формы, Цецилия Львовна пригласила на одну из репетиций Владимира Ивановича Москвина. Он не торопясь вошел в репетиционный зал, закрыл за собой дверь, медленно опустился вниз, на пол, и в таком положении остался сидеть – это была его любимая поза. Сказал: «Начинайте», – и так неподвижно, молча, не выражая никаких эмоций, просидел до конца отрывка. А когда мы закончили, так же медленно поднялся, взял лежавший в стороне ящик и поставил его в центре сцены. Затем посадил на него спиной к зрителям меня, широко расставил мне ноги. Заставил упереться ладонями в колени. Из зала, таким образом, была видна застывшая в крайнем напряжении мужская фигура, скованная какой-то неведомой силой. А смысл сцены заключался в следующем. Дидье приговорен к смертной казни. Перед казнью с ним встречается Марион. Но чтобы пройти к нему и затем предложить ему освобождение, как было задумано, женщина должна была пойти на унижение, поступиться честью. Дидье сразу же понял, каким образом ей удалось к нему проникнуть, отворачивается от нее и в таком состоянии, не шелохнувшись, не повернув к ней лица, проводит почти всю сцену. Марион же, чувствуя свою вину перед ним, ходит вокруг него, ища пощады, снисхождения.

По окончании отрывка радостная Цецилия Львовна подбежала к Владимиру Ивановичу, обняла его, расцеловала со словами: «Я же знала, я чувствовала, что здесь не хватает всего чуть-чуть – и они полетят».

Эта необыкновенная актриса всегда старалась, чтобы мы полетели».

Да, в Мансуровой необычным было все: поведение, взгляды, суждения. Возможно, именно поэтому в нее влюбился Николай Петрович Шереметев, прямой представитель знаменитого графского рода. Из-за пылкой страсти к актрисе он пошел на разрыв с многочисленной родней, остался в большевистской России и добился-таки ее руки. Служил скрипачом и концертмейстером в Театре имени Вахтангова, сочинял музыку к спектаклям. Несколько раз Николая Петровича арестовывали, но разбирались и отпускали. Его любили дети и взрослые.

Писательница А. В. Масс, соседка по дому, вспоминала:

«Мы, дети, его просто обожали. Когда дядя Коля выходил из подъезда с двумя своими рыжими веселыми сеттерами, мы сбегались к нему со всех концов двора. На наших глазах его большой палец отделялся от руки, описывал круг в воздухе, а потом снова прирастал. Проглоченный шарик каким-то чудом оказывался в кармане одного из нас.

Он был красив, изыскан, элегантен. Прекрасно знал этикет, свободно говорил на нескольких языках. И в то же время был прост, отзывчив и доступен как истинный аристократ. Когда в театр приезжали иностранные гости, Николая Петровича выпускали вперед. Театр гордился своим представителем. Одновременно артисты немного над ним подтрунивали. Из уст в уста передавали анекдотические истории о столкновениях графа с советской действительностью…

В керосиновой лавке продавец осадил его:

– Обождешь! Не граф Шереметев!

– Да нет, товарищ, я как раз и есть граф Шереметев, так что ждать не буду».

В середине тридцатых годов Театр имени Вахтангова получил в качестве дома отдыха бывшие постройки Шереметевых в Плескове. Обслуживающий персонал, набранный из старых графских слуг, и жители окрестных деревень помнили Николая Петровича еще ребенком. Когда он впервые приехал в отпуск с женой, среди местных случился переполох. Зато повар с удовольствием готовил их сиятельствам отдельно и подавал сам. Крестьяне приходили к господам с подарками, отвешивали им поклоны. Цилюша, как самая настоящая графиня, принимала подношения и щедро награждала за них.

Отдыхающие артисты наблюдали за этой идиллией и, разумеется, изощрялись в шутках. Действительность, как говорится, к тому располагала. Граф и графиня общаются со своими людьми, а вокруг – советская власть!

Николай Петрович погиб на охоте в 1944 году при невыясненных до конца обстоятельствах. Мансурова больше замуж не выходила. Всю дальнейшую жизнь помогала изо всех сил своим и его родственникам.

Тут никак нельзя пройти мимо одного чрезвычайно удивительного обстоятельства. В тридцатые годы шла лютая борьба молодой власти с классовым врагом, закончившаяся трагическими репрессиями. А в Театре имени Вахтангова, словно в некой резервации, процветал рассадник «классово чуждых и социально опасных элементов». Граф женится на еврейке, и они вместе спокойно трудятся. Удивительно! Но таков был этот уникальный театр.

Другие яркие и своеобразные коллективы подвергались травле, их разгоняли, закрывали. Известна участь Мейерхольда, Таирова, Михоэлса и судьба их трупп. А театр Вахтангова процветал, сохранял живую, оригинальную стилистику, искрометность, нарабатывал свои традиции, из года в год накапливал их. Его великолепные спектакли, такие как «Принцесса Турандот», «Соломенная шляпка», «Мадемуазель Нитуш», «Слуга двух господ», «Сирано де Бержерак», советская театральная критика не упрекала в формализме, конструктивизме, буржуазной идеологии. Почему?

Частично эту непростую загадку разгадал Юрий Елагин в своей книге «Укрощение искусств». Он объяснял неслыханный феномен устойчивой популярности и некоей непотопляемости Театра имени Вахтангова тем, что к нему благоволили партийные и советские руководители. Да, в двадцатые и тридцатые годы завсегдатаями его были члены правительства, в том числе и Сталин. У него было даже свое место в шестом ряду партера.

Власти хорошо снабжали театр материально, не обходили артистов званиями и наградами. Когда большинство москвичей обитало в коммуналках, многие вахтанговцы уже имели отдельные квартиры. Получается, что их подкармливали из государственных закромов, разве нет? Так советская власть тем и отличалась от других форм власти, что поддерживала всю громадную сферу культуры. Может быть, Большой, Малый, МХАТ и другие известные столичные театры получали меньше благ? Ничуть не бывало.

Тут решающее значение имело то, как эти блага распределялись в самих привилегированных творческих коллективах. Устраивалась ли вокруг раздачи поощрений и материальных льгот недостойная закулисная возня, или все проходило открыто, по справедливости, каждому воздавалось по его труду и таланту.

Вахтанговский театр тем и отличался, что в нем никогда не процветало поощрение интриг и доносов. Наоборот, люди, служившие там, действовали по «мушкетерскому» принципу: один за всех, и все за одного.

Уже упомянутого здесь Николая Шереметева органы брали добрую дюжину раз, и всегда руководство театра, партийная, профсоюзная, комсомольская организации спешили ему на помощь. Чаще всего она была эффективной и оказывалась не