Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский

пройдет война, и «обывательщина» так же захватит и меня, и мне будут нравиться цветистые описания какой-нибудь чужой, не нашей войны между другими государствами; когда моей матери не будет нужно еженощно молиться о жизни мужа и двух сыновей, дерущихся теперь на далеких от нее полях.

Бедная мама, тяжело ей! И вообще, бедные матери… Вам, наверное, не интересны военные фельетоны корреспондентов в смокингах и с проборами!

1 октября

Вот и опять «на войне»! Впрочем, собственно говоря, не совсем еще на войне, ибо покамест я еще не добрался до своего полка. Сижу в разломанной «до подпечек» деревушке и жду, когда мне укажут хотя бы то направление, какого я должен держаться в погоне за своей частью. Да и правда, мудреное дело – найти среди сотен бродящих взад и вперед полков один из них; да еще в чужой стране, к тому же!

От непрерывной езды я прямо обалдел. Как во сне вспоминаются бесконечные пересадки в Ростове, в Лозовой, в Полтаве, в Киеве, в Родзивиллове и, наконец, во Львове… Третьего дня я выбрался из Львова, пробыв там сутки и потратив их чуть не целиком на попытки узнать, где же мой полк? Так и не узнал ничего, кроме того, что он в составе №-й армии и, по всей вероятности, где-то здесь, за Стрыем. Кое-как достал подводу на паре изнуренных кляч и кучера-галичанина с такой печальной рожей, что смотреть на него больно. Впрочем, его печаль имеет крупные основания в виде разбитого в дребезги и раздробленного убогого хозяйства.

А интересно ехать по воюющей стране. По дороге от Екатеринодара я наблюдал, как от центра к периферии постепенно возрастал интерес к войне, и она клала свой отпечаток все сильней и сильней на все окружающее, включая в него даже и настроение общее.

В центре страны – война далека, ее никто не понимает. Но все, в большинстве просто из стадного чувства, говорят о ней притворными выспренными словами. Хвалят «салдатиков», носят им Эйнемовский шоколад в лазареты и искалывают флажками аляповатые, на скорую руку, навранные карты.

Собираясь по вечерам на очередной журфикс к Ивановым, Петровым и прочим «овым», запасаются модными мнениями газетных стратегов, чтоб там, на журфиксе, сначала блеснуть талантом стратега, а потом засесть до утра в винт.

Ближе к периферии – обыватели встревожены и обозлены. Они уже не кричат: «Мы» должны раздавить Пруссию… «Мы» должны встать твердо на всем Немане… О, нет! Это самое громкое «мы» превратилось в испуганное «я». И это «я» кричит без трескучих фраз, но искренне:

– Помилуйте! Что же это! У меня имение разграблено австрийцами… Не понимаю, где были наши войска! И вообще, какой черт нас потянул драться!..

И искренне убежден тупоголовый обыватель, что войска должны были, прежде всего, защитить его имение, его завод, его рухлядь…

О войне и о стратегии он уже не говорит. Какая там, к черту, стратегия! У меня весь скот угнали – вот это поважней стратегии!..

Война, значит, их уже коснулась своим махровым черным крылом и выбила истерически-патриотическую дурь из голов…

Еще ближе… Вот замелькали снятые крыши, пробитые и обгорелые стены юго-западных местечек и деревушек. На каждой пяди земли, затоптанной тысячами ног, вы найдете с добрый фунт свинцовых брызг и железных осколков. Тут дрались. И вот эта канавка приняла в свою зловонную и сырую глубину не одно последнее дыхание разбитых и распоротых людей. Теперь тут тихо и мрачно. Бои ушли далеко вперед. Здесь уже Российская Империя, на этих полях, орошенных слезами и потом рабов-словаков и русин, стонавших долго и горько под вонючей и жесткой подошвой шваба. Теперь пришедшее освобождение, пока еще моральное, не дало им, освобожденным, ничего, кроме разрушения и горя. И бывшие рабы, а теперь свободные граждане Великой России, сидят в подпольях под своими обгоревшими и завалившимися избами. Сидят и сосут сырой картофель… И невдомек им, бедным, что все без малого российские журналисты кричат за них, за бедных, и убеждают публику в радостном настроении и в ликовании «освобожденного народа». Поликуем тут, как же!

А в завоеванной земле, развиваясь на только что покинутых полях смерти, начинает кипеть озабоченная толковая жизнь. Здесь уже более или менее знают, чем пахнет война. Ну, а те, кого привозят ежедневно сюда с передовых позиций, знают и подавно.

Здесь война показывает свою изнанку. Здесь страшной и зловещей она кажется. Ужасы, кровь, смерть и ее хрипы – на лицо, перед глазами. А нервной оживленности, бодрости, подъема после победы, всего, что облегчает страдания на 50 % – здесь нет. Вот почему отсюда, из тыла, война страшнее, чем там – впереди.

А так как все работающие и живущие здесь напряжены этими ужасами, то понятно, что здесь говорят и думают лишь о войне. Но говорят не так, как там, в России – пустозвонно и красиво, а нервно, лихорадочно. То падая духом от услышанного из уст раненого враля-солдатишки известия, что «все, весь полк побит, и наши ушли, а австрияк ломит», то радуясь и хохоча при таком же не проверенном слухе о «взятых вчера в плен семидесяти пушках, отбитых у австрийцев». А где отбиты эти пушки? Спросите-ка его! Он пожмет недовольно плечом:

– Не все ли равно, где! Важно, что отбиты!

А через час он ходит с загробным видом. Вернувшиеся на ремонтном паровозе из-под Львова рабочие уверили его, что «нас окружают». Кто, где, чем и зачем? Не важно! Окружают, одним словом, и он мрачен как ночь и еще более всех нервирует.

Так нервно, то запуганно, то ликующе живет периферия страны.

А здесь, в завоеванном краю? Слишком тяжело отозвалась война на его населении, и много труда и братской помощи надобно, чтоб восстановить этот голый раззор повсюду. Вот все, что можно сказать.

Ну, и настроение в pendant к действительности не из приятных у бедняков-русин и прочих славян. Львов мне не удалось осмотреть как следует…

Город – по образцу европейских. Серый камень повсюду. Средневековье наложило на него свой неизгладимый отпечаток узостью некоторых улиц и несколькими реликвиями не наших времен. В остальном – полунемецкая, полупольская, но современная физиономия. Все неслужащее население, особенно еврейское, осталось тут. Но преобладают женщины, дети и масса школьников. На крупных перекрестках стоят наши бравые стражники. На менее бойких – милиционеры из местных граждан с сине-красными повязками на рукавах пальто-cloche и в лощеных цилиндрах. Много приехавшего и проезжего народа. Ходят воинственные на вид «добровольцы». Щеголяют всем новеньким какие-то выхоленные и с алчными