Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын

Во втором томе Берг, персонаж, почти презираемый автором за мелочность, за болезненную аккуратность, в своем собственном доме, встав из кресел, чтобы поцеловать руку жене своей Вере, по пути успевает отогнуть угол заворотившегося ковра, уничтожает препятствие раньше, чем споткнулся об него.

Настоящие герои не столь предусмотрительны: в третьем томе Пьер, сваливаясь на голову князю Андрею визитом в Богучарово, появляется сначала акустически: «споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал» и, как и солдат выше, чертыхнулся. А в четвертом томе, уже ближе к концу книги, Наташа, поведав Пьеру свои приключения во время нашествия французов и трагическую развязку любви к Андрею, сказала вдруг: «Да вот и всё, всё…» — потом «быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и со стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты».

Последней сцене посвятил недоуменный абзац один из самых въедливых и ревнивых читателей «Войны и мира», К. Н. Леонтьев. Он углядел тут «излишнюю физическую наблюдательность»: «Наташа без всякой нужды ударяется в дверь головой. Если бы она ударилась о дверь перед разговором, то могло бы еще что-нибудь очень важное психическое с этим физическим быть в связи. Ударилась Наташа прежде — села бы, заплакала; Пьер взял бы ее за руку и т. д. Они, оба смягченные и растроганные (она — физическим страданием, он — состраданием), объяснились бы слово за слово в любви. Но после, но уходя из комнаты — это ни к чему! Это случайность для случайности, это натяжка реализма».

Претензия, конечно, слишком ворчливая: столкновение с дверью, говорит Леонтьев, имело бы смысл, если бы оно дальше к чему-то вело, но поскольку ситуация завершена бегством Наташи, что уже есть акцент, то второй акцент — преступление против композиции. В то время как ясно, что именно сшибка с дверью — эмоциональное завершение сцены. Не из «случайности для случайности» она влипла в дверь, а в результате ажитации.

Вот анализ этой сцены от Андрея Зорина: «Наташа, в первый раз поселившаяся в доме Болконских, не знала, какой высоты там дверные проемы, и, находясь под воздействием перенесенного ей горя, сутулилась и двигалась медленно. Груз вины перед князем Андреем, тяжесть перенесенных ею утрат не просто были фигуральным обозначением ее чувств, но в буквальном смысле этих слов давили на нее и прижимали к земле. „Мучительный и радостный рассказ“ о пережитом освободил ее и позволил распрямиться и обрести былую легкость. Упоминание о ее ушибе позволило Толстому сделать эту перемену пластически наглядной, перевести ее на язык мышечных движений и ощущений».[13]

При этом можно понять и раздражение Леонтьева. Толстой упрямо гнет свою линию, а упрямцы раздражают. Пусть большинство конкретных помех в «Войне и мире» наделены смыслом. Не «просто так». Бытовая неловкость часто знак симпатичных героев — это я о запинках Тушина, Пьера и Наташи. Тонко характеризует Берга его битва с ковром. Древко французского знамени, срифмованное с дровами у костра: Толстому нужно противопоставить теплое чувство Тушина смешкам штабных (в другом месте Толстой определит символические трофеи как «куски материи на палках, называемые знаменами»). Редко можно найти помеху, вовсе не отыгранную символически или психологически. Но да, удивляет настойчивость автора, обязательность приема. Не оставляет ощущение, что Толстой упивается самим количеством этих структурных жестов, микропередряг.

В книге постоянно всплывает идея, что препятствие, вообще говоря, — необходимое условие осмысленного движения, условие самой жизни. В голове Пьера как будто свернулся главный винт, вертелся все на том же нарезе, ничего не захватывая: винт крутится беспрепятственно, и это пустое движение. Его друзья-масоны провозглашают целью жизни самосовершенствование, которое достигается только борьбой.

Армия Наполеона, не встречая сопротивления, слишком растянулась, что и становится причиной ее погибели.

Военная опасность раз за разом позиционируется не как приближение смерти, а как условие жизни, источник энергии. «Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск». «Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег». «Началось! Страшно и весело».

Пьер вспоминает плен, когда ему приходилось преодолевать максимальное количество физических препятствий, как лучшее время своей жизни… он даже будто бы не прочь повторить. Пение Наташи Ростовой так прекрасно именно потому, что ее голос не обработан, что она поет с препятствиями в виде неправильного дыхания.

Препятствия не только под ногами персонажей, но и внутри, в их умах, телах и сердцах. «Несчастный Мак», австрийский полководец, проигравший сражение, начинает напевать (что-нибудь домашне-австрийское, может быть даже детское, но мы не узнаем) и сам себя прерывает. Жерков, посланный с приказом в опасное место, струсил и не доехал. Николай Ростов, встречая в пустом поле императора Александра и даже имея к нему поручение, не решается отвлечь того от меланхолии, справедливо сочтя, что поручение за несколько часов прокисло, а из честолюбия и любопытства тревожить венценосца нехорошо. Стареющий Илья Андреевич Ростов боится собственного управляющего, разговаривая с ним, путается в словах. Николай Ростов, навещая Денисова в госпитале, должен заставить себя преодолеть чудовищные больничные запахи. Пьер и Долохов три лишних минуты не начинают дуэль, преодолевают какие-то последние внутренние препятствия… это, кстати, необыкновенно, фантасмагорически долго — три минуты такого молчания. Судорога берет князя Андрея за горло и мешает ему говорить.

Вот абзац, в котором Наташа и другие прихожане сталкиваются с внешним препятствием, разрывом в службе (из Синода оперативно поступил текст свежей молитвы), а священнику приходится приложить усилия для устранения внутреннего — проблем с физической формой:

Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклонные молитвы в Троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой, бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена.

Вот символическое препятствие: Николай и Соня идут в обход к амбару, на середине пути тени от дров и от старых голых лип перегораживают дорогу. Мы не знаем, заметили ли этот знак герои — или только автор и подозрительный читатель, думающий, зачем же идти к амбару в такой темноте.

Побежденные австрийские генералы идут по коридору, в котором достаточно места, чтобы разойтись с тремя офицерами, но шут Жерков отталкивает своих сослуживцев, запыхавшимся голосом требует дать дорогим гостям дорогу, устраняет несуществующее препятствие. Старый князь дозволяет княжне Марье самой решить, идти ли