Русская культура - Дмитрий Сергеевич Лихачев

евразийства. У каждой страны есть свой Восток и свой Запад, свой Юг и свой Север, и то, что для одной страны Восток, для ее соседей Запад. Мирное же соседство в том и состоит, чтобы этнические границы не становились политическими «границами на замке», чтобы разнообразие никого не ущемляло, но обогащало.

«Когда враг не сдается, его уничтожают!» – сказал Горький. Однажды это высказывание стало предсказанием – это факт, однако неужели же оно действует и по наше время?

Ведь и в наше время одна национальная интеллигенция изничтожает другую, в иных случаях – с оружием в руках. И в наше время интеллигенция подвергается осмеянию и уничтожению, и с чьей же стороны? Со стороны другой части интеллигенции, а если так, это значит, что та, «другая», часть необоснованно присвоила себе само определение «интеллигенция».

Дискуссии, разное видение мира и его будущего, конечно же, свойственны интеллигенции, но взаимное уничтожение привнесено в ее среду тем же Горьким, теми же полузнайками и «образованцами», не говоря уж о ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ. Так неужели и нынче всю тяжесть бремени, все исторические задачи, возложенные на интеллигенцию, она может решить только путем бесконечных распрей и взаимного озлобления, выводящим ее за пределы интеллигентности, в то время как вся история культуры, равно как и совсем недавний наш практический опыт, подсказывает нам совершенно иной, противоположный путь?

И неужели мы станем по-прежнему, «по-большевистски», недооценивать интеллигенцию и ее роль в жизни наших народов?

Репрессированная наука[27]

Представить себе все бедствия «репрессированной науки» чрезвычайно трудно. Дело ведь не только в том, что отдельные ученые или отдельные направления в науке подверглись гонениям, запрещениям, уничтожению… Гонениям и репрессиям сопутствовали бедствия еще более широкие.

В науке насаждалось представление, что с самого начала исследования может быть правилен только один путь, одно истинное направление, одна научная школа и, разумеется, только один главный ученый, «вождь» своей науки. Иными словами, наука развивалась (если это можно назвать развитием) под давлением мысли об изначальной правильности одного направления и неправильности всех остальных. И это «правильное» направление, выбранное по чисто внешним признакам, объявлялось подлинно марксистским. Тогда не было и не могло быть предположения, что научная истина рождается где-то на перекрестке путей, где-то посередине или в совсем особой, другой области. Предопределенность истины считалась неоспоримой – особенно в общественных науках, но не только в них.

Поэтому создавалось представление о поисках истины как о поисках уже чего-то имеющегося, как выбор заранее существующих точек зрения. И этот выбор должен был делаться по политическим соображениям часто самого схоластического характера. Наука, общественные дисциплины в особенности, политизировалась и схематизировалась до предела. По существу, всем этим отвергалась самая возможность открытий в науке. Частные исследования, хотя прямо и не запрещались, но и не одобрялись. Роль в науке неожиданностей, а также выводов «непредсказанных», вытекающих из экспериментов, рукописных источников, из незаинтересованных соображений и т. д., игнорировалась. Предполагалось, что в науке следует «доказывать» (точнее говоря, подбирать доказательства) для уже заранее определенной по политическим соображениям точки зрения. Считалось непреложным, что в науке действуют две противостоящие воли: одна классово приемлемая и другая классово враждебная этой первой – соответствующей пролетарской идеологии. Отсюда стремление увидеть в несогласиях вылазки врагов, стремление не доказывать свою точку зрения, а «разоблачать» любую другую. Отсюда появление в науке огромного числа «врагов» существующего строя, государственной власти, вредителей, просто преступников, подлежащих аресту и наказанию – вплоть до расстрела.

Движение науки вперед мыслилось как расправа с теми, кто был не согласен с единственным, изначально правильным направлением. Вместо научной полемики – обличения, разоблачения, запрещение заниматься наукой, а во множестве случаев – аресты, ссылки, тюремные сроки, уничтожение. Уничтожению подвергались не только институты, лаборатории, ученые, научные школы, но и книги, рукописи, данные опытов. «Вражеские вылазки», «классовые враги в науке», «вредители», «буржуазная контрабанда в науке» и пр. – такими выражениями пестрели «научные труды» 1930–1950-х годов. Людей преследовали за хранение книг с именами арестованных, за их упоминание в трудах, а с другой стороны, за отсутствие ссылок на «труды корифеев». Последние, как предполагалось и утверждалось, никогда не ошибались, не говорили и не писали чего-либо случайно, без великого смысла. Все это разрослось до масштабов тотальной социальной политики.

Можно ли исчислить жертвы репрессий только числом расстрелянных и замученных человеческих душ? Сколько было «побочных» жертв! Упала рождаемость, стар и млад умирали от нужды и неустроенности, от душевного гнета и невозможности заниматься делом, к которому люди чувствовали призвание. Сколько в зародыше погибло плодотворных идей, сколько талантливых людей не смогли пробиться к научной работе, получить образование по причине «неудовлетворительности» своих анкетных данных, сколько талантливых людей отказались заниматься наукой, ушли в более «безопасные» области деятельности!

И все-таки… Вспоминая все горькое, что принес нам наш «способ жизни», мы непременно должны обратить внимание и на другую сторону. Приходится удивляться стойкости многих крупных и менее известных ученых. Впрочем, можно ли считать «малыми» ученых, которые хотя бы и в своей узкой области, даже подсобной, не отступали от своих убеждений, оказываясь без средств к жизни и в обстановке полного отчуждения? С риском для своей свободы они сохраняли книги и рукописи, отказывались давать показания против своей совести, не отрекались от своих учителей и руководителей, не подписывали человеконенавистнических обращений и заявлений.

Зло по большей части шумно и крикливо. Поэтому кажется, что злых людей всегда много. Они всюду выступают, громко заявляют о своем существовании, чтобы поверили в их искренность и «принципиальность». В общем шуме им даже легче скрыть свои голоса, и они заботятся о том, чтобы и другие выступали, печатали обращения, осуждали вместе с ними. Настоящие же ученые хранят науку в тиши. Преемственность научных традиций совершается через личные примеры, с глазу на глаз…

Я знал настоящих петербуржских интеллигентов: это и мой учитель словесности Леонид Владимирович Георг, основатель русского научного краеведения Иван Михайлович Гревс, его ученик (и мой «соделец») Николай Павлович Анциферов, философ Александр Александрович Мейер, историки Анатолий Васильевич Предтеченский, Борис Александрович Романов, Сигизмунд Натанович Валк, биолог Николай Иванович Вавилов и его брат физик Сергей Иванович Вавилов, востоковед Николай Иосифович Конрад, литературоведы Борис Михайлович Эйхенбаум, Михаил Михайлович Бахтин, Юрий Михайлович Лотман и многие, многие другие.

Вокруг разговоров об интеллигентности

Образованность нельзя смешивать с интеллигентностью.

Образованность живет старым содержанием, интеллигентность – созданием нового и осознанием старого как нового.

Что такое интеллигентность, культурность человека? Знания, эрудиция, осведомленность? Нет, нет и нет! Избавьте человека от всех его сведений, лишите его памяти, но если он при этом сохранит умение понимать людей иных культур, понимать широкий и разнообразный круг