Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин

преступлением». Никаких данных в распоряжении органов следствия о том, «…что Глобус пропагандировал идеи троцкистско-зиновьевской организации, не было, а вопросы также ставились потому, что они заранее были сформулированы заместителем начальника управления Успенским, которым и были преподнесены они при мне в такой форме, причем, предполагалось вопросы арестованным преподносить в резкой форме».

Грубых нарушений социалистической законности в отношении Глобуса Пасынков не совершал: «Круглосуточных допросов я ему не устраивал, оскорбительных выпадов по его адресу не допускал, а также не говорил „заберите эту сволочь к 10 часам и приготовьте для него каменный мешок“, я даже не представляю, что означает этот оборот речи Глобус». За либеральное – на самом деле – отношение к Глобусу Пасынков был наказан высшим начальством. «В процессе допросов Глобус мне заявил, что он автор ценных научных открытий: а) им изобретено новое оружие – паровая пушка; б) изобретен физический аппарат, заменяющий маятник „Фуко“. Я подробно обо всем этом выслушал Глобус, потратив, по крайней мере, пару рабочих дней. И вместо протоколов допроса, которые ждал Успенский, я доложил о заявлениях Глобус и осмелился высказать свое мнение, что заявление заслуживает внимания и его следовало бы проверить через ученых города Томска. Успенский на меня накричал, обозвал дураком, слушающим разную белиберду, отстранил от работы и вышвырнул из краевого аппарата УНКВД». В последующем Пасынкова запугивал расправой очередной начальник Управления УНКВД по ЗСК Мальцев, но он, «хотя и трясся», не пошел по пути следователей-фальсификаторов.

«Затем, – читаем мы далее у Глобуса, – дело перешло к следователю Пастаногову. Этот период следствия вполне отражает личность Пастаногова» – главного героя последней части этой главы. «Иных элементов, кроме „шпион, бандит, фашист“ и самых похабных в сочетании с отборнейшим матом, в его лексиконе нет. Мое указание, что я вынужден буду жаловаться прокурору, он ответил весьма просто: „пусть прокурор посмеет заступиться за тебя, и он будет рядом“. Я заявляю со всей ответственностью, что порой мне трудно было верить, что я сижу в НКВД, передовом отряде пролетарской диктатуры, словом, ЧЕКА, ГПУ». С 16 октября 1936 года до последних чисел января 1937 года Глобус сидел в Новосибирском ДПЗ без всякого допроса. В последних числах января допрос возобновился. На сей раз его вел лейтенант Василий Елисеевич Жук – в противоположность Пастаногову, этот следователь допрашивал Глобуса

…в культурной форме. Он мне объявил, что [я] уличаюсь Загорским. 4 ноября 37 г. состоялась очная ставка между мною и Загорским. Никаких вопросов мне задавать Загорскому разрешено не было. Что же дала очная ставка? Загорский заявил, что знает меня как члена группы, т. к. за игрою в шахматы в доме ученых я ему сказал, что мне известен его разговор с Мишиным и что я тоже согласен вести контрреволюционную троцкистскую работу. Лживость этих показаний я изобличил в двух заявлениях к райпрокурору, на которые я ответа не получил. Возникает вопрос, почему следствие прибегло к Загорскому для уличения меня в преступном разговоре с Мишиным. Ведь Мишин сидел в том же ДПЗ, и значительно проще было выставить на очной ставке самого Мишина. Дело объясняется очень просто. Мишин уже успел отказаться от ложных показаний, а Загорский еще продолжает думать, что ложные показания требует не следователь, а партия. После суда Загорский заявил, что по иронии судьбы попал в один вагон со мною, он там во всеуслышание заявил, что дал ложные показания на меня на очной ставке под давлением следователя и по прямым указаниям его.

Нормативно-правовая структура дискурсивного пространства следствия не предполагала необходимости чистосердечного признания подследственного. Указывая на заблуждения Загорского, связанные с его неспособностью различить две инстанции власти – партию и следствие, – Глобус раскрывает нам один из важных механизмов работы аппарата производства признаний. Дело было не в том, что советский дискурс не имел институциональных отличий и был недифференцированным тоталитарным целым, а советский субъект всегда признавался в семи грехах следователям с той же легкостью, что и партии. Дело было в том, что иллюзия дискурсивной неразличимости следователя и партии использовалась НКВД для производства признаний и уничтожения врагов. Тоталитарная неразличимость советского дискурса конструировалась самим аппаратом следствия в качестве одной из техник получения показаний.

Это не означает, что партия не имела отношения к тому, что происходило в кабинетах следователей. Ссылки на санкцию ЦК или Ежова и Сталина способствовали распространению пыток, фальсификаций и других преступлений органов безопасности. Однако это означает, что Глобус не знал и не мог знать, что преступления совершались действительно с санкции партии и в обход созданных ею же дискурсивных правил и нормативно-правовых процедур. Для него как для рядового коммуниста-партийца и советского гражданина инстанция партии и инстанция следствия были независимы друг от друга, а их смешение воспринималось как результат уловки следователя. И вовсе не обязательно, что Глобус был в этом неправ: следствие, понимая, что оно занимается секретной операцией по уничтожению внутренних врагов, проводимой с санкции ЦК, могло использовать свой доступ к знанию как инструмент получения показаний. В случае Глобуса его способность различать авторитет партии и авторитет следствия удержала его от дачи признательных показаний:

Таким образом, за шесть месяцев следствие не могло выставить против меня какого-либо порочащего материала, ибо не существовал и не существует в природе человека, который, будучи честным и морально достаточно стойким, чтоб выдержать грубость, мог заявить о моей причастности к какому-либо действию, направленному против Советской власти и партии Ленина – Сталина.

Обращаю Ваше внимание, что следствие по моему делу облегчалось тем, что я в течении 13 лет работал в одном учреждении в артиллерийской Академии РККА, где меня знает и стар, и млад со всеми моими достоинствами и недостатками.

Таким образом, совершенно невиновный, не совершивший никакого преступления ни перед партией, ни перед государством, я девятый месяц томлюсь в тюрьме. Из этих 9 месяцев я не менее 3‑х месяцев валялся на полу на съедение клопам и вшам. За эти 9 месяцев мне дали лишь одно письмо от жены, о которой я теперь не имею никаких сведений. Кроме того, надо мною довлеет перспектива невинно томиться в тюрьме. Из сказанного выше вытекает, что я являюсь жертвой не своей идеологии или антисоветских поступков, а клеветы. Поэтому приговор по моему делу является позорным явлением, он свидетельствует о том, что в ответственейшую работу по борьбе с контрреволюционным японо-германским фашизмом затесались элементы, которым чужда линия партии.

В последних строчках заявления Глобус писал: «Я являюсь жертвой не партии, а извращения линии партии. Я являюсь жертвой не линии государства, а извращения этой линии. Приговор по моему делу узаконивает эти извращения. Поэтому он не может существовать».

Глобус