Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя - Жан-Жак Руссо

никакого основания жаловаться; но кто раз подал такую помощь, а затем в подобном же случае отказывает в ней тому же самому лицу, – тот разрушает надежду, порожденную им самим, обманывает и отвергает ожидание, им же самим вызванное к жизни. В этом отказе чувствуется что-то несправедливое и более жестокое, чем в первом, но тем не менее он есть следствие любезной сердцу независимости, от которой нелегко отрешиться. Платя долг – я исполняю обязанность; даря – доставляю себе удовольствие. Но удовольствие, доставляемое исполнением своих обязанностей, принадлежит к числу тех, которые порождаются только привычкой к добродетели; удовольствия, доставляемые нам непосредственно нашей природой, не подымаются так высоко.

После многих печальных испытаний я научился заранее предвидеть последствия своих первых душевных движений и часто воздерживался от доброго дела, которое желал и мог совершить, из боязни зависимости, в которую мог бы попасть, если б необдуманно решился на это. Я не всегда испытывал эту боязнь: напротив, в молодости я привязывался к людям именно за свои благодеяния и нередко чувствовал также, что те, кому я делал одолжение, привязывались ко мне из благодарности еще более, чем из выгоды. Но и в этом отношении, как во всяком другом, обстоятельства сильно изменились, как только начались мои несчастья. С тех пор я стал жить среди нового поколения, не похожего на прежнее, и мои собственные чувства к людям претерпели те самые изменения, какие я обнаружил в их чувствах. Одни и те же люди, которых я видел последовательно в обоих этих столь разных поколениях, так сказать, последовательно ассимилировались в том и другом. Превратившись из правдивых и откровенных, какими были вначале, в тех, какие они теперь, они поступили, как все остальные. Изменились времена, изменились точно так же и люди. Как же я мог бы сохранить прежние чувства к тем, в ком я нахожу обратное тому, что породило эти чувства! Я не испытываю ненависти, потому что не умею ненавидеть; но не могу удержаться от презрения, которого они заслуживают, и не могу запретить себе проявлять его.

Может быть, я сам, не замечая этого, изменился больше, чем было нужно. Но какой же характер остался бы неизменным в положении, подобном моему? Убежденный двадцатилетним опытом, что все счастливые склонности, которыми только одарила мое сердце природа, обращены моей судьбой и теми, кто ею распоряжается, к невыгоде для меня самого или для ближнего, я уже не могу больше смотреть на доброе дело, которое мне дают возможность совершить, иначе как на ловушку, мне расставленную и скрывающую какое-нибудь зло. Я знаю, что, каковы бы ни были последствия поступка, меня нельзя лишить заслуги доброго намерения. Да, эта заслуга всегда налицо, бесспорно, – но внутреннего очарования уже нет; а как только у меня нет этого стимула, я не чувствую ничего, кроме безразличия и ледяного холода внутри. И сознание, что вместо действия в самом деле полезного я совершаю поступок одураченного человека, вызывает во мне самолюбивое негодование, внушающее мне, заодно с возражениями разума, только отвращение и протест там, где в своем естественном состоянии я был бы полон горячего рвения.

Бывают превратности, возвышающие и укрепляющие душу, но бывают и такие, что принижают и убивают ее; таковы те бедствия, жертвой которых я являюсь. Если бы во мне было хоть сколько-нибудь семян зла, бедствия мои вызвали бы обильное их прорастание, заставили бы меня неистовствовать; а на самом деле несчастья превратили меня в ничто. Не имея возможности сделать добро ни себе самому, ни ближнему, я воздерживаюсь от действий; и это состояние, невинное только потому, что оно вынужденно, заставляет меня находить какую-то своеобразную отраду в том, чтобы отдаваться полностью и без угрызений своей прирожденной склонности. Я, несомненно, захожу слишком далеко: избегаю поводов действовать даже там, где не вижу ничего, кроме возможности сделать добро. Но, будучи убежден, что мне не дадут увидеть вещи такими, каковы они есть, я воздерживаюсь, боясь судить о них по внешности, которую им придают; и какую бы заманчивость ни сообщали поводам к действию, достаточно того, что поводы эти оказались в пределах моих возможностей, чтобы я был уверен, что они ложны.

Судьба моя, как видно, еще в детстве расставила мне ловушку, из-за которой я надолго получил склонность попадать во все другие. По натуре я самый доверчивый из людей, и в течение целых сорока лет эта доверчивость ни разу не была обманута. Внезапно очутившись в ином мире людей и отношений, я стал попадать в бесчисленные западни, ни разу не заметив ни одной, и двадцатилетний опыт едва-едва мог просветить меня относительно собственной моей участи. Убедившись однажды, что во всех расточаемых мне любезных ужимках – только ложь и лицемерие, я быстро перешел к другой крайности: раз покинув свое естественное состояние, уже не встречаешь границ, которые бы тебя удерживали. С тех пор я проникся отвращением к людям, и моя воля, в этом отношении согласная с их волей, держит меня в еще большем удалении от них, чем они этого могут достигнуть своими ухищрениями.

Но пусть они делают что хотят, – отчужденность эта никогда не дойдет до враждебности. Когда я думаю, в какую зависимость от меня они себя поставили, чтобы держать меня в зависимости от них, я испытываю к ним настоящую жалость. Если я несчастен, то и они тоже; и каждый раз, как я углубляюсь в себя, я нахожу, что их нужно жалеть. Может быть, к этим суждениям еще примешивается гордость, но я чувствую себя выше их, чтобы их ненавидеть. Они могут вызывать во мне самое большое – презрение, но ненависть – никогда; наконец, я слишком люблю самого себя, чтобы быть в состоянии ненавидеть кого бы то ни было. Ненавидеть – значило бы суживать, подавлять свое существование, а я скорей хотел бы распространить его на всю вселенную.

Я предпочитаю бежать от них, чем их ненавидеть. Вид их поражает мои чувства, а через них и мое сердце впечатлениями, которые множество жестоких взглядов делают тягостными; но неприятное чувство прекращается, как только исчезает вызывающий его предмет. Я занимаюсь ими совершенно помимо своей воли, под влиянием их присутствия, но никогда – под влиянием воспоминания. Когда я их не вижу, они для меня все равно что не существуют.

Они даже и безразличны для меня только в том, что касается меня; в их отношениях между собой они еще могут интересовать и волновать меня, как действующие лица драмы, которую я вижу на сцене. Нужно было б уничтожить мое нравственное существо, чтобы справедливость стала мне безразличной.