Жизнь в музыке от Москвы до Канады. Воспоминания солиста ансамбля «Мадригал» - Александр Н. Туманов

Глава пятая

Университет

На русском отделении филологического факультета Харьковского университета, куда я в конце концов решил идти, в 1948 году был огромный конкурс, что-то вроде двадцати человек на место (не помню сейчас точных цифр), так что пройти мог только тот, кто набрал больше, чем девяносто или девяносто пять баллов. Антиеврейская дискриминация уже действовала вовсю, в экзаменационной комиссии сидели люди, которые знали, что нужно делать, и легче всего было провалить нежелательного абитуриента не на устном, а на письменном экзамене. Что в моем случае и было сделано на письменном экзамене по русской литературе.

Спустя пять лет после вступительных экзаменов я узнал в подробностях, как это делалось, в чем технически состоял процесс провала поступающих, когда это было нужно для успешного проведения советской национальной политики. Моя приятельница-филолог, назовем ее Галя Синицкая, устроилась на работу в приемную комиссию Харьковской консерватории. Ее задачей была проверка сочинений по литературе, и вместе с ней работало еще несколько молодых специалистов-филологов под руководством более опытных людей. Фамилий абитуриентов проверяющие, по рассказу Гали, не знали, все работы шли без подписи, но с девизом, косвенно идентифицирующим конкретное лицо, фамилия которого была известна лишь узкому кругу людей в приемной комиссии. Однако некоторые сочинения были помечены, то ли галочкой, то ли еще каким-нибудь знаком (как дома, где были младенцы мужского пола в библейские времена, только сейчас помечались не младенцы, а молодые люди еврейской национальности). Когда такая работа попадала в руки “неопытных”, ее передавали для проверки и оценки кому-нибудь “с опытом”. И однажды Галя с ужасом увидела в руке такого “опытного” не одну ручку с красными чернилами, а еще одну с синими или черными, которыми сочинение было написано (дело происходило в “дошарико-вую” эпоху или в самом ее начале, и экзаменационные работы нужно было писать старым, традиционным манером – чернилами). Таково было техническое оснащение, и оно “работало”, т.е. в нужном месте появлялась нужная ошибка. Кто-то из коллег шепотом посвятил Галю, в чьи сочинения вписывали ошибки – это были экзаменационные работы абитуриентов-евреев. Галя была ошеломлена услышанным, (ей самой такая деятельность не угрожала: не заслужила доверия) и она осталась работать в комиссии – нужны были деньги.

За две ошибки в пунктуации, о которых мне неохотно сказали в приемной комиссии в ответ на мой запрос, я, вместо “пятерки” получил за экзаменационное сочинение “четыре”, после чего мои баллы стали “непроходными”. С такими оценками можно было поступить только на вечернее отделение, для него, однако, необходима была справка с места работы, а ее у меня пока не было. Но я все-таки был принят, при условии, что начну немедленно где-нибудь работать. Однако, получив разрешение от каждого преподавателя на дневном отделении, с работой я не поспешил, а начал посещать лекции днем. И так вся моя жизнь повисла в воздухе, и главное, не было права на получение стипендии.

Первый курс русского отделения филологического факультета был разбит на несколько групп для семинарских занятий. Я стал ходить нелегально в одну из таких групп, и мне очень повезло с товарищами, я учился с замечательно интересными людьми, из которых сразу же образовалась компания, и я был в нее принят. Среди моих друзей (и я имею в виду слово друзья в русском смысле, т.е. не те, с кем ты встречаешься только на лекциях или изредка, а с кем проводишь большую часть времени и в университете и вне его) были Володя Блушинский, самый умный и развитый из нас, Виля Копелевич, самый милый и оптимистичный, Алим Барчан, самый симпатичный, духовный и как бы светящийся внутренним светом, Лида Игнатович, которую мы все любовно называли и до сих пор называем Лидович, Тамара Грановская, с ее неутомимым любопытством ко всему. Близки были к нашей компании также Зина Шатоха, Рая Рубина, Тина Гарцман и др. Мы проводили массу времени вместе – в разговорах, спорах, вместе ходили на симфонические концерты (зимой в филармонию, летом на открытую эстраду в парке Шевченко на бесплатные летние концерты), в оперу, во время театрального сезона в театр, на разных гастролеров, и, конечно, вместе готовились к экзаменам – сколько крепкого кофе было выпито в страдную пору экзаменационных сессий! Я удивительно вписался в этот круг, и мы вместе прожили четыре счастливых года, пока летом перед пятым курсом не произошла страшная трагедия и трое мальчиков погибли при ужасных обстоятельствах. Но об этом пойдет речь позже.

Пришло время первой зимней сессии. Экзамены на вечернем отделении принимали те же профессора, у которых я слушал лекции днем. Я сдал все на пятерки, меня уже знали на факультете и обещали поддержку для перевода с вечернего на законное дневное. С этим я и отправился к ректору университета профессору Буланкину. Иван Николаевич Буланкин был не только администратором, но и крупным ученым, в 1933 году он основал в Харьковском университете кафедру биохимии, которой заведовал до конца жизни, совмещая эту работу с обязанностями главы огромного университета, одного из старейших в стране. Его ректорство пришлось на самое лютое время, когда сталинский режим сводил последние счеты с интеллигенцией, и преследования ученых были одним из главных пунктов внутренней политики. Заступничество Буланкина спасло многих научных работников и преподавателей от арестов и ссылок. Он был добрейший человек, и об этом знали все, так что в его приемной всегда толклись люди, нуждавшиеся так или иначе в помощи. Когда я вошел в огромный кабинет Ивана Николаевича, которого никогда до того не видел, он внимательно посмотрел на нового посетителя. Я был тощим и хилым и выглядел не на восемнадцать, а скорее на шестнадцать недокормленных лет. Узнав, о чем я прошу, Буланкин спросил, почему я поступил на вечернее отделение. “На дневное меня не приняли,” – ответил я. – “Дайте-ка свою зачетную книжку”. Посмотрев на мои оценки, снова взглянул на мою фамилию, потом на меня и… сразу все понял. – “Можете идти, – сказал он. – Я обо всем позабочусь”. На другой день меня перевели, да еще со стипендией.

Так в январе 1949 года началась моя нормальная студенческая жизнь на факультете. Как и во всем университете, да и в целой стране, на русском отделении бушевала буря. Началась буря давно. В конце 40-х годов шла идеологическая расправа на многих фронтах. Постановление 1946 года о журналах Звезда и Ленинград атаковало не только Ахматову и