Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

«Я, – рассказывал он, – совсем пал духом, но одновременно ощущение головокружительное и приятное. Час ночи. Ресторан закрывался. Зал опустел. Мы попрощались. Я вяло шел по “длиннофокусному” коридору “России”. Какие замечательные ребята… Какой случился памятный день… Пустой, а по сути – праздничный.

А что я скажу завтра в театре? Какое завтра, два часа ночи… Уже сегодня.

Утро. Я в театре.

Плохо скрываемое чувство вины.

И что?

Да не приходил бы еще три дня, никто бы этого и не заметил…»

Глава пятая

Леонид Варпаховский

Возвращаясь к первому спектаклю Давида Боровского, стоит вспомнить, что на день случайной встречи с Ириной Молостовой и случайного ее вопроса все было у Давида готово. Оставалось, правда, придумать второй интерьер. Для богатого соседа. Но «богатая жилплощадь» не получалась. Все, что Давид делал, выходило скучно и невыразительно.

И вновь – Его величество Случай («случай», «повезло», «заманчиво», «пацаны», «рифмуется», «потрясающе» – любимые слова-определения Давида). «Тогда, – вспоминал Боровский, – и появился в макетной человек, встреча с которым стала впоследствии для меня едва ли не самой решающей в профессии и в жизни».

Леонид Викторович Варпаховский проводил репетиции новой своей постановки в соседнем с макетной комнатой зале.

О судьбе Варпаховского Давид, как и все в театре, знал очень мало. Что ученик Мейерхольда, что был магаданским узником более пятнадцати лет. В 1956 году Боровский, как и многие, уже понимал, что такое «магаданский узник». А кто такой Мейерхольд – оставалось загадкой. Фамилия, правда, действовала неотразимо…

Итак, Леонид Викторович, судьбоносный, безусловно, для Боровского человек, зашел в макетную, когда Давид, по его словам, тупо смотрел в пустую дыру «волшебной коробочки». Поинтересовался, над чем молодой человек трудится. Боровский показал макет первой декорации.

«Глаза Леонида Викторовича, – вспоминал Давид, – сверкнули и сузились.

Он похвалил».

Боровский в ответ стал довольно жалобно рассказывать об испытываемых трудностях. Варпаховского его мучения удивили: «Повторите точно планировку первого интерьера. Вы же говорите, что сосед живет под вашим героем».

«Гениально!» – прошептал Давид. Он вспоминал потом: «И как это мне в голову не приходило? Это было удивительно верно и просто…»

Давид рассказывал, что Леонид Викторович, работая с которым Боровский по-настоящему понял, кем может быть в спектакле художник, тогда ошибся дверью и в макетную заглянул случайно… И как не поверить в то, что случайность – всего лишь высшее проявление не нами создаваемой, а потому совершенно необъяснимой закономерности?..

Боровский не уставал повторять, как повезло ему – в Киеве, в самом начале пути, – на встречи с замечательными людьми, определившими во многом течение всей его жизни.

«Но Петрицкого или Варпаховского, – поинтересовался у Боровского интервьюер из «Известий», – вы в каком-то смысле сами для себя выбрали». «Нет уж, – ответил Давид. – В данном случае они меня выбрали. И это была счастливая судьба».

Леонид Викторович, безусловно, возглавляет список людей, судьбой «подаренных» Давиду Боровскому. Варпаховский заменил Давиду отца. И речь не о восполнении отцовской ласки, которой мальчик в силу сложившихся жизненных обстоятельств был лишен фактически напрочь, а об отцовских советах. Советах мужчины, тем более такого, как Леонид Викторович, столько пережившего. Советах не назойливых, не поучающих, а – объясняющих и подталкивающих к размышлению.

«Всегда, – описание Боровским Варпаховского, – одет с иголочки. Без галстука-бабочки – никогда не видел. Разве что в Пярну, когда он играл в теннис. Ставя “Оптимистическую трагедию”, просил артистов на репетиции надевать рабочую одежду, ибо он не совсем уютно себя чувствует, заставляя их ложиться на станки, ползать, падать, кувыркаться и прочее. Артисты, обещая к следующей репетиции переодеться, с редким упорством (за исключением двух-трех) приходили на сцену в своих костюмах. Исчерпав терпение, перед постановкой батального эпизода Леонид Викторович неожиданно лег на пол и несколько раз перевернулся. Все оцепенели… Элегантный, в светлом в этот день костюме и, разумеется, в “бабочке”, немолодой человек… Леонид Викторович встал, даже не отряхнувшись, подошел к режиссерскому столику и мягко, но решительно начал репетицию…»

…1949 год. К бухте Нагаева подходит пароход, на борту которого стоит родная сестра Леонида Викторовича с двумя детьми, почти одногодками, родным сыном Варпаховского Федором и сыном сестры Андреем. Сын и племянник, вглядывавшиеся в темно-серую толпу встречающих, никогда не видели отца и дядю. Выделялся в толпе мужчина в пальто и в шляпе. В том месте, где сходится воротник сорочки, чернел бантик. Уж очень эта «бабочка» бросалась в глаза. Наверняка единственная на всю Колыму. «Мне представляется, – говорил Боровский, – что эта легкомысленная “бабочка” была там знаком вызова. Чертой сопротивления судьбе. Сохраняла человеческое достоинство и неистребимый артистизм».

Давид объяснял, почему он так много места уделял этому аксессуару (подобная «вольность», естественно, была возможна после лагерей, этапов и зоны, когда Леонид Викторович стал вечным поселенцем Колымы): «Насколько известно, галстук-бабочка в мужском костюме подчеркивает особый торжественный вид и надевается редко, в исключительных случаях. Стало быть, для Варпаховского каждый день был исключительным. Своим видом он подтверждал высокое и торжественное состояние души. На репетиции. В макетной. В постановочной части. Утром и вечером. Изо дня в день. Ладно! Оставим “бабочку”. Каким образом, пройдя ад сталинских лагерей, можно было сохранить в себе столько света, доброты, духовной силы, наконец, юмора и азартной творческой энергии? Себе я объясняю только одним – подлинной интеллигентностью. Более того, добавлю – аристократизмом. Разумеется, не о происхождении речь. А о том, что принято определять как аристократизм духа. Уверен, что только аристократ не может быть подавлен никакой силой, никакой системой. Скорее погибнет, чем духовно разрушится».

Марис Лиепа, входивший одно время в состав совета Дома актеров, приезжал на все мероприятия этой организации – это при его-то занятости! – и когда его спрашивали, зачем он тратит на все это свое драгоценное время, отвечал: «А там Варпаховский. Я учусь у него интеллигентности».

В 1961 году при выборе художника для «Оптимистической трагедии» у Леонида Варпаховского, приглашенного поставить этот спектакль в Театре имени Ивана Франко, не возникало никаких сомнений: только Давид Боровский. Эта совместная работа положила начало их плодотворного сотрудничества, совместного сочинительства спектаклей.

Варпаховский, готовившийся в Москве к работе над «Маскарадом», приехал в Киев всего на десять дней: подобрать артистов, распределить роли и сдать макет в производство. Боровский вспоминал, что это был период горького разочарования Варпаховского своим главрежством. Когда Варпаховский поставил в 1960 году в Ермоловском театре «Глеба Космачева», разразился грандиозный скандал, не тот, что в театре желаем, а тот, что порой губителен, – скандал политический, с обычными для тех лет зловещими проработками. Министр культуры СССР Екатерина Фурцева так измывалась на