Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин

бы не упускать из виду того содержания, которое вложила в них десятилетняя история. Ни физически, ни морально, ни рабочий класс, ни партия не представляет из себя того, чем они были лет десять тому назад. Я думаю, что не очень преувеличиваю, если скажу, что партиец 1917 года вряд ли узнал бы себя в лице партийца 1928 года. Глубокая перемена произошла и в анатомии, и в физиологии рабочего класса. Вот, по-моему, на изучение этих перемен и в тканях, и в их функциях следовало бы сосредоточить свое внимание. Анализ этих происшедших перемен должен нам показать и выход из создавшегося положения. Я на это не претендую, по крайней мере в настоящем письме. Ограничусь только некоторыми замечаниями. Говоря о рабочем классе, нужно бы найти ответ на ряд вопросов, как, например: какой процент рабочих, занятых теперь в нашей промышленности, поступил в нее после революции и какой процент был занят в ней до революции; какой процент из них участвовал в революционном движении в старое время, участвовал в забастовках, был в ссылках и тюрьмах, участвовал в гражданской войне или в красной армии. Какой процент рабочих, занятых в промышленности, работает там непрерывно, какой временно, каков процент полупролетарских, полукрестьянских там элементов? и т. д.

Раковский не мог не слышать разъяснения Троцкого, «что, собственно, у нас вся партийная система построена на узурпации. Вверху, так сказать, в общегосударственном масштабе, в общероссийском масштабе – Сталин, в губерниях секретари губкомов, в уездах – секретари уездных комитетов, в волостях – секретари волкомов». Теория «всеобщей узурпации» строилась на том, «что рабочий класс в настоящее время переживает период общественной подавленности, общими вопросами не интересуется, не может интересоваться, период, похожий на период реакции, когда общественная психология естественно подавляется моральным, так сказать, насилием со стороны реакции»[1479].

Озвучивая что-то наподобие тезиса Троцкого о «термидоре», Раковский утверждал, что если ленинская гвардия была чиста, то комитетчики живут за счет подачек государства:

Если будем опускаться по вертикальной линии и проникать в гущу пролетарских, полупролетарских и вообще трудящихся масс, мы натолкнемся на целые слои, о которых очень мало у нас говорят. Я не имею в виду только безработных, явление растущей опасности, которую опять-таки сигнализировала оппозиция, а те нищенские и полунищенские массы, живущие на меже между ничтожными субсидиями, выдаваемыми государством, нищенством, воровством и проституцией. [Существование государства как такового не могло дать благоприятный результат.] Функция внесла изменение в самый орган, т. е. в психологию тех, на которых возложены различные руководящие задачи в государственной администрации или государственном хозяйстве, он изменился до такой степени, что они перестали быть не только объективно, но и субъективно, не только физически, но и морально частью того же рабочего класса. Например, хозяйственник-«держиморда», хотя и коммунист, хотя и вышедший из пролетариата, хотя, может быть, и был несколько лет тому назад у станка, отнюдь не будет воплощать перед рабочими лучшие качества, которые имеет пролетариат. <…>

Вы спрашиваете, что случилось с активностью партии и нашего рабочего класса, куда исчезла их революционная инициатива, куда делись идейные интересы, революционное мужество, плебейская гордость. Вы удивляетесь, почему столь много подлости, трусости, малодушия, карьеризма и многого другого, что я прибавил бы с своей стороны. Как получается, что люди с богатым революционным прошлым, лично, несомненно, честные, дававшие неоднократно примеры революционной самоотверженности, превратились в жалких чиновников. Откуда эта безобразная «смердяковщина», по поводу которой писал Троцкий в письме, где говорится о заявлениях [об отходе] Крестинского и Антонова-Овсеенко. <…> Трудно себе представить, что делается в низовом партийном аппарате. В борьбе с оппозицией в особенности выявилось его идейное убожество и развращающее влияние, которое оно оказывает на партийную рабочую массу. Если в партийных верхах была еще какая-то идейная, хотя и неправильная, хотя и софистическая с большой дозой недобросовестности линия, то в низах против оппозиции пускались главным образом аргументы неудержимой демагогии. Агенты партии не стеснялись здесь выезжать и на антисемитизме, и на ксенофобии и ненависти к интеллигенции и т. д.

Изречение Бабёфа оказалось, по мнению автора, весьма кстати: «Чтобы перевоспитать народ в привязанности к делу свободы, нужно больше, чем чтобы ее завоевать»[1480].

Сравним рассуждение оппозиционера Раковского с думами сторонников большинства. Такой анализ позволит высветить структуру понятийного аппарата сторон, покажет, о чем и как они спорили, как разнились в оценках происходящих глубинных процессов и что считали само собой разумеющимся. Обратимся к дневнику, который вел историк-марксист Сергей Андреевич Пионтковский. У Пионтковского тоже можно найти классовый анализ внутрипартийной борьбы, произведенный, конечно, с обратного конца. В дневниковой записи от 23–29 октября 1927 года Пионтковский, как любил делать и Раковский, начинал с общего положения: «Идет упорное столкновение двух миросозерцаний: с одной стороны, буржуазно-демократического демократизма, свободы мысли и, с другой стороны, старого большевизма. Партия – часовой механизм. Колеблющиеся, инакомыслящие находятся в осадном положении. Единство мысли и единство действия необходимы для политической борьбы». Все закономерно. Политическая арена – это всего лишь сейсмограф, который фиксирует глубинные социоэкономические процессы. В этом вопросе между коммунистами спора быть не могло. Пионтковский, однако, был настроен оптимистически: Страна Советов, считал он, не только не катится назад, но, наоборот, быстро развивается. Однако только по-меньшевистски мыслящий оппозиционер заключит из этого, что политическая ситуация должна стабилизироваться. Большевик же понимает, что все как раз наоборот: мелкая буржуазия оказывает ярое сопротивление, и необходимо было собрать себя в кулак и действовать целенаправленно, уничтожая любые остатки инакомыслия.

Мне долгое время казалось, что успех строительства социализма – это успех не только роста планового хозяйства, это непрерывное смягчение классовой борьбы и классовых противоречий, а следовательно, и смягчение форм самой диктатуры. Сейчас при относительном росте социалистических элементов нашей страны классовые противоречия не сглаживаются, а, наоборот, развертываются и растут. Борьба классовая становится все злее и упорнее, и формы диктатуры становятся все резче и резче. Диктатура пролетариата, быть может, только сейчас начинает показывать свой истинный лик диктатуры, и все резче растут формы внутрипартийной борьбы. На партию давят со всех сторон разношерстные классы, и, стремясь сохранить чистоту пролетарских одежд, партия все более и более свертывается в единый компактный кулак. <…> Рост социализма на пути нэпа есть рост обострения классовых противоречий, и уходящие классы не растворяются совершенно в промежуточных звеньях всей социалистической цепи, а частью входят в орбиту планового хозяйства, а частью все резче и резче вырываются из нее, но у противоположных полюсов резко сталкиваются. Противоположные системы частного хозяйства, буржуазная идеология резко обособляются и выкристаллизовываются против растущего социализма. <…> При такой комбинации успех строительства социализма сопровождается усилением жестокости пролетарской диктатуры. Ее