Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант

что чувства являются более фундаментальными, чем разум. Почти все философы Просвещения признавали, что большинство людей, даже в самой цивилизованной стране, слишком задавлены экономическими нуждами и трудом, чтобы иметь время для развития разума, и что массами человечества движут в большей степени страсти и предрассудки, чем разум. Тем не менее, надежда на то, что разум можно распространить и освободить от узкого эгоизма и заинтересованной индоктринации, остается.

И вот, несмотря на периоды пессимизма, среди философов воцарился дух оптимизма. Никогда еще люди не были так уверены в том, что смогут переделать если не себя, то хотя бы общество. Несмотря на бедствия Семилетней войны, несмотря на потерю Канады и Индии Англией, во второй половине XVIII века поднялся такой подъем духа, что казалось, старая и больная Франция снова станет молодой и сильной. Со времен греческих софистов в воздухе не витало столько идей, не было такого бодрящего духа исследований и дебатов; неудивительно, что Дюкло ощущал вокруг себя «некое брожение разума, имеющее тенденцию развиваться повсюду». А поскольку Париж теперь был интеллектуальной столицей Европы, Просвещение стало таким же широким движением, как Ренессанс и Реформация. Более того, оно казалось логической кульминацией предыдущих движений. Ренессанс вышел за пределы христианства, чтобы исследовать языческий разум; Реформация разрушила узы доктринального авторитета и, почти вопреки себе, дала волю игре разума. Теперь эти две прелюдии к современности могли завершить себя. Человек мог наконец освободиться от средневековых догм и восточных мифов; он мог стряхнуть с себя эту обескураживающую, пугающую теологию и встать свободным, свободным сомневаться, спрашивать, думать, собирать знания и распространять их, свободным строить новую религию вокруг алтаря разума и служения человечеству. Это было благородное опьянение.

II. ПРЕДПОСЫЛКИ ВОССТАНИЯ

Но как все это произошло? Почему так много философов, особенно во Франции, ополчились против христианства, которое, в конце концов, соединило надежду с ужасами, милосердие с преступлениями, красоту с грехами?

В Англии восстание, выраженное деистами, встретило относительно терпимое отношение даже со стороны «установленной церкви», и, возможно, по этой причине огонь восстания угас. Кроме того, церковь в Англии подчинялась государству и больше не претендовала на роль независимой соперничающей силы. Но во Франции церковь представляла собой мощную организацию, владеющую значительной долей национального богатства и земли, и при этом связанную верховной преданностью иностранной державе. Казалось, что она перетягивает все больше богатств из светских рук в церковные благодаря своей роли в составлении завещаний и руководстве завещательными распоряжениями; она отказывалась платить налоги сверх своих случайных «безвозмездных даров»; она держала тысячи крестьян в практической крепостной зависимости на своих землях; она содержала монахов в бесплодном безделье, которое казалось бесплодным. Она неоднократно наживалась на поддельных документах и фальшивых чудесах. Она контролировала почти все школы и университеты, через которые прививала умы молодежи одурманивающими абсурдами. Она осуждала как ересь любое учение, противоречащее ее собственному, и использовала государство для введения цензуры над словом и прессой. Она сделала все возможное, чтобы задушить интеллектуальное развитие Франции. Она подтолкнула Людовика XIV к бесчеловечному преследованию гугенотов и бессердечному разрушению Порт-Рояля. Она была виновна в варварских походах против альбигойцев и санкционировала резню, подобную той, что произошла в день святого Варфоломея; она разжигала религиозные войны, которые едва не погубили Францию. И среди всех этих преступлений против человеческого духа она притворялась и заставляла миллионы простых людей верить, что она выше разума и сомнений, что она унаследовала божественное откровение, что она — непогрешимый и боговдохновенный наместник Бога, и что ее преступления — это такая же воля Божья, как и ее благотворительность.

Церковь предложила множество ответов на эти обвинения; мы услышим их в свое время. Тем временем эти множащиеся обвинения приводили тысячи умов в негодование и протест, а в конце концов и в яростную враждебность. Скептики размножились до такой степени, что перестали бояться духовенства и открыто донимали его трудными вопросами. Когда около 1730 года отец Турнемин в Коллеж Луи-ле-Гран пригласил к себе неверующих, «его комната, — рассказывают нам, — вскоре наполнилась вольнодумцами, деистами, материалистами; он почти никого не обратил в веру». Духовенство было потрясено количеством французов и француженок, которые умирали, отвергая таинства Церкви. Мадам де При пригрозила слугам выбросить в окно куре, который уговаривал ее принять крайнее отлучение. Один священник жаловался, что «как только мы появляемся, нас принуждают к дискуссии. Нас призывают доказать, например, полезность молитвы человеку, который не верит в Бога, и необходимость поста человеку, который всю жизнь отрицал бессмертие души. Эти усилия очень утомительны, а те, кто смеется, не на нашей стороне».

Барбье заметил в 1751 году: «Мы можем увидеть в этой стране революцию в пользу протестантизма». Он ошибался. Изгнание гугенотов не оставило никакого промежуточного пути между католицизмом и неверием. Французская либеральная мысль миновала Реформацию и одним прыжком пронеслась от Ренессанса к Просвещению. Поэтому в своем бунте французский ум обратился не к янсенистам или немногим уцелевшим протестантам, а к Монтеню, Декарту, Гассенди, Бейлю и Монтескье. Когда французские вольнодумцы вернулись к Декарту, они отвергли почти все, кроме его «методического сомнения» и механистической интерпретации объективного мира. Байля почитали как тончайшего из рассуждателей, чьи сомнения породили тысячу других сомнений; его «Дикционарий» стал неисчерпаемым арсеналом для врагов церкви.

Пример Англии вдохновлял вольнодумцев Франции. Сначала Фрэнсис Бэкон, чей призыв к индуктивной науке, казалось, обещал гораздо больше плодов, чем магический вывод Декарта о Боге и бессмертии из существования Декарта. Затем Гоббс, чей грубый материализм не переставал волновать Дидро. Затем Ньютон, который, казалось, свел Бога к кнопке, нажимающей на кнопку в мировой машине; французы еще не знали, что Ньютон был более плодовит в теологии, чем в науке. Затем английские деисты, придавшие смелость и импульс Вольтеру. И, наконец, Локк, поскольку французские скептики считали, что вся религия рушится перед утверждением, что все идеи происходят от ощущений. Если ощущения — продукт внешних сил, то разум — продукт опыта, а не бессмертный дар невидимого Бога. А если опыт формирует характер, то характер можно изменить, изменив методы и содержание образования и реформировав социальные институты. Из этих двух положений такие люди, как Дидро, Гельвеций и д'Ольбах, сделали революционные выводы. «Может ли быть что-то более великолепное, — спрашивал Вольтер, имея в виду Локка, — чем привести весь мир