Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин

<…>, что им завербованы. <…> То же самое, только не помню в каком отделе, сделали с начальником пожарной охраны и политруком города Новосибирска (фамилии их не помню), их посадили в одну камеру, чтобы они все вспоминали фамилии известных им коммунистов, чтобы их вписать как участников контрреволюционной право-троцкистской организации»[1398].

Зачастую допрашиваемые вообще не знали, о ком идет речь. «Арестованный работник Управления Томской железной дороги Мостовенко рассказал, что <…> протоколы он подписал на себя и людей, часть которых он не видел никогда и не знает». Сойфер слышал, как в тюремной камере Кисилевский – работник судостроительного завода – «…встретил человека, который в протоколе значился, что он завербовал его, Кисилевского, в шпионскую организацию, когда они встретились, то этот человек ему говорит, ты – Кисилевский, значит, это тебя меня заставили подписать, что я завербовал, ну ничего, ты там не один, у меня много записано таких как ты, а я их не знаю и не видел никогда, а заставили подписать, что я их вербовал, ну будем знакомы сейчас»[1399].

Подписи у заключенных вымогали, если нужно – подделывали. Начальник строительства Заготзерна венгр Шамоди «…рассказал мне, что их заставили подписать протоколы, что они являлись участниками контрреволюционных шпионских организаций, <…> говорил, что он подписал протоколы по-мадьярски словом „неправда“ вместо подписи». Подследственному было важно оставить след собственного присутствия. Было важно оставить будущим поколениям хотя бы в зашифрованной форме свое отношение к операции НКВД и методам его работы. Иными словами, под вопросом была сама возможность выживания даже не самого свидетеля, а свидетельства о произошедшем.

Вот описание допроса буфетчика судостроительного завода Зобина:

Следователь спросил у него фамилию, имя и отчество и другие установочные данные, угостил его папиросой, посадил его в стороне, ничего не спрашивая у него, и сам стал писать, написал 5 листов протокола допроса и постановление, затем велел ему сесть у стола, угостил его 2-ой раз папиросой и сказал – ну, Зобин, подпишите. Зобин взял написанные листы и хотел прочесть, но следователь ему сказал, ну, подпишите сначала, а после будете читать, о Вас тут ничего не написано. Зобин подписал 4 листа и когда стал подписывать 5‑й лист, то увидел запись «250 голов скота и фамилию людей, которых он не знает», а в это время следователь стоял возле него, и когда Зобин подписывал листы протоколов допроса, он тут же брал подписанные листы к себе в руки, якобы смотря на подпись. Зобин спросил следователя, а что это за фамилии людей, я ведь их не знаю, и что за 250 голов скота и обратился к следователю, который держал в руках подписанные Зобиным листы протокола допроса, дайте мне их, я прочту, что там написано, то следователь вместо того, чтобы дать Зобину прочесть, что он подписал, хотел взять у него подписанный им 5‑й лист, а Зобин его не дал и оторвал нижнюю часть листа со своей подписью, то следователь его ударил, он упал на пол и с ним начался припадок.

Сойфер не ставил точки, чтобы, может быть, самому не остановиться. Было важно описать все произошедшее, перечислить все детали, ничего и никого не забыть. Требовалось втиснуть все факты в одно письмо, поскольку не было гарантии, что автор получит еще один шанс все это написать.

Если арестант отказывался от версии следствия, его всячески притесняли, а начиная с весны 1937 года – пытали. Сойфер рассказывал о том, что стояло за эвфемизмом «физическое воздействие»: «Когда я лежал в больнице, то над окнами палат находились окна кабинетов следователей, то ежедневно днем и ночью приходилось слышать ужаснейшие крики и стоны арестованных от нанесенных им побоев в кабинетах <…> В кабинетах у следователей, находившихся над тюрьмой, были специально сделанные для пыток арестованных высокие от пола табуретки, на которые садили арестованных, чтобы ноги не достигали пола, и по несколько дней держали на этих табуретках, требуя от них подписывать протоколы. В самой тюрьме под землей был устроен темный карцер, и когда избивали арестованных, то чтобы в камерах не видели избитых, их сажали в карцер, и карцера использовались как метод заставить арестованного подписать написанные следователем протоколы». Рапорт неоднократно устанавливал, что следствие прибегало к «конвейеру», когда на смену уставшему следователю приходил отдохнувший напарник, а арестованный был изнурен бессонницей и жаждой, поскольку сам оставался все это время в комнате следствия. Арестованный районный прокурор Мариинского района Гранин рассказал Сойферу, что Пастаногов и его команда держали его 7 дней на конвейере и на выстойке, заставляя подписывать протоколы о якобы его принадлежности к контрреволюционной правотроцкистской организации. «Находясь на конвейере, в комнату, где его держали, зашли Мальцев и Пастаногов, отругали его беспощадной руганью и заявили, что все равно подпишешь, тебя заставят подписать, и после этого над ним начали еще больше издеваться, пытать и ругать его, в результате он подписал протоколы, что он якобы является участником к[онтр]-р[еволюционной] правотроцкистской организации». Другой случай: «Несколько дней под руководством Пастаногова Охотчинского держали на конвейере без пищи и сна, заставляли стоять на ногах, выбивали из-под него табуретку, на которой он сидел, несколько раз ему ткнули кулаком в бока. До конвейера его держали в специально устроенной для пыток холодной камере, в которой стены были сырые от таявшего покрывшего их снега».

Секретаря 1‑го райкома Новосибирска Н. Ф. Силантьева в камеру не отвели, как писал Сойфер, а привезли по распоряжению Пастаногова прямо в кабинет к его подчиненному, сержанту государственной безопасности Ивану Васильевичу Большакову,

…и в течение 33 дней был устроен конвейерный «допрос» и его [Силантьева. – И. Х.] пытали, не выпускали из кабинета, есть давали один раз в день через 3–4–5 дней, и не давали спать, заставляя все время сидеть на устроенной для пыток табуретке, и когда сидя на табуретке, он, измученный, дремал, то его Большаков избивал кулаками под бок, и 60 часов Пастаногов и Большаков продержали его стоя на ногах, пока он не упал на пол, т. к. ноги у него опухли, что он даже не мог снять сапоги с ног. Во время применения к нему пыток его два раза заводили в кабинет к Пастаногову, садили его на табуретку по середине комнаты и ему устраивали карусель, выражавшаяся в следующем: вокруг него, сидящего на табуретке по середине комнаты, ходили 7 сотрудников, среди них он знал только фамилии Пастаногов, Длужинский и Большаков, остальных не знает, и ругая его нецензурной руганью, тыкали в его тело пальцами и говорили, пиши показание, все равно будешь писать, мы тебя заставим писать, нас больше,