Моя купель - Иван Григорьевич Падерин

— Тогда кваском спервоначалу прохладимся, — ответил Митрофан. — В жарких устах истина вскипает. Поди, Зинаида, поди, соответствуй.

При ней он сразу перешел на другой склад речи с непривычными для нашего слуха словами.

Она прошла за перегородку, откинув одну половину голубой занавески. Оттуда дыхнул на нас открытый зев глинобитной печки с крестом над шестком. Зинаида сняла куртку, накинула на себя мешковатый халат и показалась перед нами. В руках деревянный поднос. На подносе туесок и деревянная кружка.

— Нас трое, — подсказал ей Митрофан, и на столе появились еще две кружки, тоже деревянные.

— Вижу, вы живете в деревянном веке, — заметил я.

— Дерево стало служить человеку раньше камня, бронзы и железа, — уточнил Митрофан. — Покорную смиренность внушает и чреву не вредит.

— Деревянной ложкой можно уху с огнем хлебать, — согласился я, не скрывая иронии.

— От жары и стужи верная защита, — дополнил он, показав глазами на бревенчатую стену от пола до потолка.

«Стоп, стоп! — остановил я себя. — Где и когда измеряли меня с ног до головы такие глаза? Огромные, с красными прожилками белки и зрачки как штыки трехлинейки, того и жди пронзят насквозь». Но чтобы не выдать своей растерянности, я снова шутя заметил:

— И таракашкам в щелях бревен тепло живется.

— Тараканы... — Митрофан степенно погладил бороду. — Такую нечисть в этом доме истребляют синицы. Зинаида, вспугни их сюда...

Из-за перегородки выпорхнули две птички, желтогрудые, с голубыми подкрылышками, присели на стол.

— Птахи божьи, — представил их Митрофан. — От всяких насекомых дом избавляют. Ангельское у них призвание...

— Забавно, — растерянно сказал я, продолжая следить за его взглядом. Синицы, будто понимая команду хозяина, прилепились к стене и шустро побежали вдоль пазов в разные стороны. Затем вспорхнули к потолку и скрылись за перегородкой. И я вспомнил...

Было это накануне трагических дней Сталинграда. В глубоком овраге западнее Гумрака застряла маршевая рота. Она направлялась к Дону на усиление 112‑й стрелковой дивизии. Направлялась и не дошла — попала под бомбежку на марше. Командир роты и старшина погибли. Остатки роты укрылись в овраге. Мне было поручено вернуть их на сборный пункт, в район железнодорожной станции Гумрак. В те дни я выполнял отдельные поручения политотдела 62‑й армии: батальон, с которым я участвовал в боях за Дон, был отведен с дивизией на доукомплектование во фронтовой тыл, а я попал в резерв отдела кадров армии. Над Гумраком кружили пикировщики. Мое требование вернуться в район, который в тот час бомбили «юнкерсы», встретило молчаливое сопротивление. Все смотрели на меня округленными глазами, не трогаясь с места. У них не было оружия. Меня съедал глазами один из тех, на кого, как мне тогда подумалось, равняются однокашники, — негласный наставник взвода или даже роты. Глаза огромные, приметные красноватыми прожилками на белках. Когда я подошел к нему, он, подняв глаза к небу, следил за воздушной каруселью пикировщиков. Он будто не видел и не слышал меня.

— Встать! — скомандовал я. — За мной, шагом марш... — И пошел, не оглядываясь.

После десятка напряженных шагов я ощутил — кто-то дышит мне в затылок. Один, другой, третий... Значит, он поднялся, за ним последовали остальные.

На сборном пункте я передал роту представителю 10‑й дивизии НКВД, полки и батальоны которой укрепляли в те дни оборонительные позиции перед заводским районом города. На какой участок была поставлена та рота, я до сих пор не знал.

И вот сейчас я спросил Митрофана:

— Куда была направлена маршевая рота, которую вернули из оврага на сборный пункт в Гумрак?

Вопрос не был для него неожиданным. Он ответил по-солдатски односложно:

— На тракторный.

— В какую часть?

— В корпус народного ополчения. У нас не было оружия.

— И когда вы его получили?

— Получили в ночь на двадцать третье августа.

— А потом?

— Потом... — Митрофан скрестил руки на груди, вскинул взор к потолку. — Четверо суток небо и земля извергали огонь, Зловещая сила царствовала там перед моими глазами и в часы забытья. Ни минуты не было в моем сознании веры, что в том адском огне можно жить и бороться.

— То было начало сражения за город, — уточнил я.

Тимофей приблизился ко мне плечом. Заинтересовалась ходом разговора и Зинаида. Она, забыв свои кухонные дела, вышла к нам, приникла спиной к перегородке и впилась глазами в лицо хозяина.

3

Трагические дни Сталинграда... Какой след оставили они в памяти Митрофана, я не знаю, но, пока он собирался что-то сказать, поглядывая на потолок — как-никак перед ним живой свидетель тех событий, — моя память вернула меня в те дни и с удивительной четкостью — уже в который раз! — проявила в моем сознании картины виденного и пережитого там.

...В ночь на 23 августа 1942 года пойма Дона наполнилась гулом автомашин и танков. В дубравах между хуторами Вертячий и Песковатка поселился удушливый смрад выхлопных газов и моторной копоти. Жухла зелень, мертвела листва дубов. Желуди падали на башни танков и каски гренадеров 14‑го механизированного корпуса вермахта. Танки и мотопехота переправились сюда, на восточный берег Дона, из района станицы Трехостровская с такой быстротой, что казалось, им помогла какая-то неведомая сила. Без остановок, в три потока, забивая до отказа дубравы левобережья.

С рассветом косяк танков под прикрытием авиации воздушного корпуса Рихтгофена выполз из дубрав, подобно огромному утюгу, огнем и гусеницами смял оборону 87‑й дивизии сибиряков, устремился к северным окраинам Сталинграда. Мне и разведчику из штаба 62‑й армии Михаилу Герману, рожденному в Кулундинской степи, в немецкой деревне Клигенталь, удалось увернуться от мялки под гусеницами гитлеровских танков. Мы «маневрировали» по холмистой степи на немецком мотоцикле с коляской и к полудню успели вернуться на высоту Садовая, что господствует над южной частью города. Здесь размещался командный пункт армии. К этому часу вражеские танки были уже в четырех километрах от тракторного завода, угрожая захватить Латашинку, Ерзовку, Рынок. Войска Сталинградского фронта оказались