В тесных объятиях традиции. Патриархат и война - Нона Робертовна Шахназарян

жить со мной, помогать мне. Как мне жить с этим позором, что скажут люди». Так, довольно часто отношения сын-родители строятся на прямом ограничении свободы, нанесении психологического ущерба, устыжении, внушении чувства вины.

Однако описанные выше типы «не идеальны», и редко выдержанно и последовательно существуют в первоначальном виде на протяжении всей жизни. Повседневная практика обычно имеет дело с процессами, а не с застывшими состояниями, вопрос тут в амплитудах этих колебаний, вариаций: «По началу, по молодости, да по неопытности я все время лезла на рожон, спорила, возмущалась, сопротивлялась. Обидно было до слез, несправедливо все это. И что? Чего я добилась? Жизнь была сплошным противостоянием. Потом мне стало жаль свою энергию, время, эмоции. Я как прозрела. Внешне, по мелочам я стала вести себя, как от меня этого ждали муж, его родители и родственники. Но когда речь шла о важных, значительных для меня вещах, тут я включала все свое искусство убеждения и вступала в общение прямо с мужем, без посторонних, глаза-в-глаза. Я устраивала разговор с мужем так, что он сам верил, что моя идея — это его идея, мои аргументы — его аргументы. Я и сейчас так делаю — ты же сам говорил…так-то, когда он этого мог не говорить. Жить стало куда спокойнее и веселее. Мои родители, наконец, обрели покой, а то ведь все претензии им высказывались, что не так, мол, воспитали дочь».

Создавая выгодную иллюзию, женщина обеспечивает себе и своему ближайшему окружению условия психологического комфорта: «Мои дети не являются свидетелями опустошающих скандалов, как это было в моем детстве из-за постоянного вмешательства родственников моего отца в жизнь родителей. Я подумала, что такого я своим детям не хочу».

В процессе описания «правильной», «нормальной», «эталонной» женщины, выявились механизмы конструирования и воспроизводства этих «идеальных» моделей. Дискурс, развиваемый вокруг того, что считать правильным и неправильным сам по себе есть вид идеологии, артикулирующий мужские ценности. То есть в декларируемых вариантах мы имеем дело с «мачо-культурой», когда общество болезненно сконцентрировано на своей мужской половине, постоянно воспроизводит ассиметричный гендерный порядок. В то же время мужчины сами репрессируются манифестной мужской идеологией, «нормой». Мужчины тоже виктимизированы, но об этом не принято говорить, в противоположность ситуации с женщинами, которая на различный лад развивает о себе нарративы жертвы. Реализуемые политики репутаций напрямую связаны с вопросами престижа и, в конечном счете, власти, доминирования и подавления.

Что касается статуса женщины в семье — о нем невозможно говорить однозначно из-за множественности вариаций, так что все описанные выше случаи призваны, скорее, выявить тенденции, чем установить застывшие образцы. Женский статус напрямую или косвенно зависит от множества факторов, как то: классовые различия (сильно размыты после советского периода, хотя социальные и символические капиталы «благородных» и «знатных» продолжают работать на людей до сих пор, принося вполне осязаемые дивиденды), образование/средства/политическая власть (ресурсы, приобретенные группами людей в советских реалиях), возраст/поколение, тип семьи, в которой женщина живет, ее собственная позиция (гибкость/регидность) и степень приверженности ее мужа маскулинистско-мачистким идеалам.

Локальность брака приобретает серьезное значение. Если речь идет о локализации семьи на базе трехпоколенной семьи, это подразумевает повышение социального контроля и необходимость более последовательного и строгого представления своей ролевой партии. Чуть слабее прессинг социального «слежения», если речь идет о нуклеарной семье. Тогда описанные выше случаи, как видно, отражают самые различные ситуации и степень подавления женщин в различных семьях, безусловно, различна в зависимости от совокупности (локально)значимых статусов.

Возможно, засилье общественных канонов и безальтернативная однобокость прививаемых в процессе социализации нравственных принципов вкупе с жестким механизмом социального слежения формируют тип человека, который сильно зависит от окружения, «стесняется» быть индивидуальным, отличным от других. В то же время все описанные внутрисемейные коммуникационные схемы свидетельствуют о том, что люди не есть пассивные объекты природы и социального порядка, они пытаются влиять на ситуацию и манипулировать своим окружением через приемы социальной драматургии. Параллельно с этим при определенном стечении обстоятельств включаются репрессивные механизмы социального и в этом контексте знание «моральных кодексов» — жизненно важный аспект, обеспечивающий локально-социальную компетентность, а значит относительно бесконфликтное с окружением существование. Усвоив на протяжении многих лет свою рутинизированную партию, люди последовательно стремятся к производству нужных впечатлений о себе, к созданию видимости и техническим приемам дезинформирующей коммуникации[184]. Сбой игры в команде (семейной, родственной, дружеской или любой другой) приводит к разрушению впечатлений, сводя на нет усилия команды в достижении цели коммуникации. «Житейское лицедейство» и «напяливание разнообразных масок в межличностных контактах»[185] выступает как условие не только приспособления к конкретной среде с жестко заданными правилами, но и стремление соответствовать локальному социальному стандарту с наименьшими потерями и усилиями. В результате имеет место разница между декларируемым в «мужском» обществе и реальным положением дел. «Замаскированные ложные представлениям» и проблема создания видимости в контексте означенных условий вряд ли представляются аморальными, если ставить в центр обсуждения такое измерение, как психологическая стабильность и комфорт индивидов в окружающей их социальной среде (которую они не выбирают).

Безусловно, социальный контроль существует в любом обществе, но обычно он затрагивает сферу публичного поведения. В карабахском обществе «обобщенный другой»[186] проникает во все сферы жизни, сильно влияя на жизненные стратегии, поведение, повседневные практики людей.

Социальные интеракции истолковываются преимущественно как «игры людских воображений друг о друге»[187]. Скорректировать эти «воображения» помогают жестко заданные рамки «нормальности» и «отклонения» от нормы, которые являют собой не только технологии воспроизводства ассиметричных гендерных практик и в целом гендерного порядка, но и доминирующую идеологию, стоящую на страже интересов вполне определенных групп.

2.2. Маргинальные статусы. Вдовы, «старые девы» и разведенные

В этой части книги речь пойдет о женщинах, которые во многом противоположны тем, которые только что были описаны: о вдовах, «старых девах» и разведенных. Всех их объединяет одно качество — маргинальность. Для анализа статуса женщин из этого ряда я выбрала категорию «вдова» для более детального рассмотрения. В литературе вдов обычно классифицируют следующим образом: военные, «среднестатистические» вдовы мирного времени, вдовы знаменитостей[188]. Общественный статус вдов мирного и военного времени, как показывает анализ интервью, различен. Вдвойне высок он у военных вдов, чьи мужья погибли в зените славы и признания. Вдовство как социальный феномен во многом определяется особенностями культуры, поэтому для разных женщин, в разные исторические эпохи, в разных обществах оно означает различные вещи. В западной культуре, к примеру, вдовство воспринимается, прежде всего, как социальный и психологический феномен, требующий не только экономической, но и эмоциональной поддержки со стороны