Пацанская любовь - Мелания Соболева

— Ты что… пьяна? — в его голосе не было осуждения, скорее, удивление, смешанное с чем-то непроизвольно теплым, как будто он не ожидал, что я, такая правильная, выверенная, могу вот так — шаткая, растрепанная, со смазанной тушью под глазами, как плачущая девочка на школьном дворе. Я снова пошатнулась, сама не поняла, потеряла равновесие или просто захотела к нему ближе, и он будто уловил это движение, как ветер улавливает запах крови. Я даже не поняла, как он это сделал — просто в какой-то момент его рука оказалась под моими коленями, другая под спиной, и он легко, будто я ничего не весила, будто я была листом бумаги, подхватил меня на руки. Воздух вышибло из груди, я взвизгнула от неожиданности, пальцы сами вцепились в его шею, как будто она — единственная опора во всем этом мире.

— Ч-что ты делаешь?! Отпусти меня, — в голосе было больше паники, чем приказа, но я не могла иначе, мне казалось, что я сейчас сгорю — от его близости, от его тепла, от того, что чувствовала, как у него под кожей ходят мышцы, как бьется сердце, как пахнет его кожа — табаком, холодом, кровью и чем-то непонятным, каким-то огнем. Он не ответил сразу, только посмотрел на меня — спокойно, глубоко, будто видел до самой души, и медленно сказал:

— Я делаю то, что никто не делал. Забираю тебя оттуда, где тебе давно не место. Я вцепилась в него сильнее, потому что, несмотря на весь абсурд момента, несмотря на алкоголь, несмотря на страх, внутри росло одно-единственное, дикое, иррациональное, неправильное, запретное чувство — с ним мне было не страшно. С ним я не падала, я летела.

— Ты не можешь просто так… — прошептала я, не понимая, о чем говорю. Он усмехнулся уголком губ, не останавливаясь, шагая по улице, как будто нес меня не на руках, а через пропасть, через границу, через все "нельзя", которые когда-либо существовали.

— Я могу все, Катя. Все, что касается тебя. Запомни это.

Глава 14

Леха

Я не помню, как оказался там, не могу воспроизвести, как ноги сами свернули за угол, как сердце вдруг сорвалось с цепи и понеслось вскачь, будто унюхало беду раньше, чем глаза догнали. Все произошло будто сквозь густой, мерзкий туман, в котором каждый звук звучал глухо, как под водой, но каждый шаг отзывался в груди вибрацией — короткой, тревожной, как удар колокола по стеклянному куполу. Я знал, что она там. Не умом — нутром. Как будто что-то шепнуло внутри: «Иди». И я пошел.

Потому что если бы не пошел — не простил бы себе. Никогда. Улица была темной, фонари мигали, как старая лампочка в сортире, воздух густел от сырости, и в этой липкой тени я услышал ее голос — сорванный, испуганный, тонкий, как треснувшая струна. Потом — чужие голоса. Мужские. Низкие. Наглые. Эти звуки были грязными, как пыль на подошве, и мне захотелось их стереть, выжечь, вытравить с лица земли. Я ускорился, зажал дыхание, будто каждое лишнее движение могло все сорвать, но внутри уже пульсировало: «Там. Сейчас. Быстрее».

Я свернул за угол, и мне показалось, что у меня остановилось сердце, потому что время резко распласталось, замерло, растянулось, как резина. Их было двое. Двоих я узнал сразу — хмырь с рынка, этот вечно лезущий к чужому и второй, что толкался возле клуба, гнида с дешевыми понтами и глазами, как у дохлой рыбы. Они смеялись. Она — посреди. Не двигается. Вцепилась пальцами в ткань, а один из них уже держал край юбки, задрав выше бедра, так, что в отблеске света я увидел кожу — белую, как первый снег, и у меня перед глазами потемнело. В буквальном смысле. Я не слышал, что они говорили. Не слышал, что она кричала. Просто внутри что-то сломалось, треснуло, как стекло, и я ощутил, как меня заливает — не кровью, не потом — яростью. Чистой. Холодной. Такой, от которой не трясет — наоборот, тело становится каменным, разум — как лезвие, каждый шаг — как точка прицела. Я вошел в эту подворотню, как в дом, где горит пожар, не думая о том, что будет потом. И голос мой прозвучал не громко — глухо, как удар по бетону: «Убери руки. Сейчас же. Или без пальцев останешься». Они обернулись, сначала с ухмылкой, потом с заминкой, а потом с испугом — потому что я уже шел к ним.

Я не думал, не считал, не говорил вслух — я просто вытащил ее из той подворотни, как будто спасал не женщину, а последнюю оставшуюся на этом свете истину. В груди все дрожало не от страха, а от бешенства, которое до конца не схлынуло, сидело где-то между ребер, вибрировало на костях. Я вел ее за руку, не оглядываясь, знал — за спиной тихо, никто не вякнет, не полезет — потому что их уже нет, потому что я их там и оставил, а если кто-то когда-нибудь спросит, где пропали два отморозка — я просто плечами пожму. Мы шли по асфальту, по грязи, по рваной луже, в которой отражались фонари, мутно, будто это был не свет, а остатки грехов. Она шла, но неуверенно, шатаясь, как будто ее мотало не от ужаса, а от того, что внутри — бухое, жидкое, разбавленное чем-то дешевым и горьким. Я посмотрел на нее — и у меня внутри все оборвалось. Глаза у нее мутные, губы чуть приоткрыты, дыхание сбивчивое, ноги цепляют носками землю, как будто каждая ступень — это борьба. А лицо… Чистое, тонкое, будто не ей эти черти минуту назад лезли под юбку. И красивая она, зараза, даже сейчас, когда краска на щеках размазана, когда волосы липнут к вискам, когда вся дрожит, как лист под ветром.

Настоящая. Такая, от которой ломает изнутри. И я понимаю — нельзя так. Она не должна была быть там. Не должна была пить, шататься по этим злачным уголкам, не для нее это все, не для нее наш район, наши драки, наши грязные улицы, наши обглоданные скамейки и наше зло, разлитое в каждом втором подъезде. Она — не отсюда. Но она стояла тут, в моей руке, маленькая, мягкая, упрямая, будто сама не поняла, куда вляпалась. Я ее остановил, резко, четко, развернул к себе, посмотрел в глаза, и она чуть качнулась, лобом почти ткнулась в мою