Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Я отдаю его в ваше распоряжение. Пусть не будет этого письма, единственного доказательства, по которому могут обвинить вашего мужа, и тогда я не смогу судить его.

И он указал ей на пылающий огонь в камине. Письмо сожгли немедля, и мгновенный пламень его стал радостным знаком для князя. Не знаю, был ли признателен избавленный — желаю этого для чести человечества.

После я узнала от Дюрока, до какой степени растрогала императора откровенность госпожи Харцфельд. Глубокая скорбь ее и преданность мужу проникли в душу благородного человека и тронули ее. Что бы ни говорили, это случалось, и, может быть, гораздо чаще, чем думают.

Этот рассказ о сожженном письме напоминает мне одно происшествие, которое случилось с императором и Жюно в Египте, но я пропустила его в начале книги. Хорошо, что в Записках можно возвращаться к прошедшему, если только дело стоит того.

Я говорила, как Жюно любил Дюпюи, полковника знаменитого 32-го полка, о котором Бонапарт как-то сказал: «Я оставался спокоен: там был тридцать второй полк».

Эта привязанность была взаимной. Дюпюи любил Жюно как брата, и оба они знали это. По приезде в Египет Дюпюи имел некое поручение, вынуждающее его воспользоваться средствами, запрещенными главнокомандующим. Но экспедиция его была безуспешной и даже имела пагубные последствия. После расследования протоколы представили главнокомандующему, и он учредил комиссию для суда над Дюпюи.

Тот был человеком, исполненным чести, и, узнав о приказании главнокомандующего, сказал Жюно:

— Что ж, надобно признаться, я скучал в Египте. Я люблю здесь только тебя. Теперь я решился: пущу пулю в лоб, и все кончено. Это все-таки лучше, чем оказаться перед военным судом.

Жюно выслушал его, нахмурился и, не отвечая ничего, пошел к главнокомандующему. Добившись у него аудиенции, он сказал прерывающимся голосом:

— Генерал! Вы верите моему честному слову, не правда ли?

Бонапарт поглядел на него с некоторым удивлением, но отвечал не задумываясь:

— Так же, как своему собственному. Но для чего этот вопрос?

— Следовательно, когда я скажу вам: даю честное слово, что это так, вы поверите мне?

— Ну, конечно!

— Хорошо, генерал. Я даю вам не только честное слово, но ручаюсь головой своей, что Дюпюи невиновен.

— Дела такого рода не касаются тебя, — заметил Бонапарт с досадой и строгим голосом. — Это не твое дело.

— Это не твое дело? — вскричал Жюно и дал волю своему громовому голосу. — Это не мое дело?! Когда мой друг, мой военный брат говорит мне: «Брат! Я убью себя, если они вздумают меня судить». Это не мое дело?..

Главнокомандующий остановился, услышав эти странные слова, и пристально поглядел на Жюно, который не обратил на это ни малейшего внимания, потому что был слишком взволнован. Он повторил свою просьбу, но снова безрезультатно. Не сказав Дюпюи ничего о своем неуспехе, он пришел к главнокомандующему на другой день опять. Но, может статься, Бонапарт был слишком убежден в виновности Дюпюи или находился в том сердитом расположении, когда сердце не слышит никаких просьб, — он вновь отверг мольбы Жюно, который убеждал его привести к себе бедного Дюпюи, чтобы тот мог сам объяснить все дело.

— Пусть объясняет его судьям своим, — сказал Бонапарт. — Это нисколько не касается меня.

Жюно чрезвычайно оскорбился этим упорным отказом. Он пришел к Дюпюи, снова расспросил его обо всех подробностях дела и сам устроил следствие на месте. Когда все, что задумал Жюно, было кончено, он явился в последний раз к главнокомандующему и опять заговорил с ним о деле Дюпюи. Бонапарт нахмурился, и глухой рык вылетел из уст его. Это уже был гнев Юпитера:

— Я сказал, что запрещаю тебе вмешиваться в дело Дюпюи; оно дурно во всех отношениях. Завтра состоится суд.

— Нет, генерал, его не будут судить.

— Как, не будут судить?

— Нет, генерал.

— А почему бы это? — спросил Бонапарт, почти развеселившись от резкого тона своего бывшего адъютанта.

— По причине самой простой: обвинителю необходимы бумаги дела, и только по ним может он написать свое донесение; а у него не будет ни одной.

Бонапарт бросился к своему бюро, начал искать дело Дюпюи: оно исчезло. Он повернулся к Жюно: глаза его сверкали. Конечно, надобно было очень любить его, чтобы раздражать таким образом.

— Генерал! — сказал Жюно спокойно (потому что теперь дело шло уже только о нем самом). — Я взял все бумаги, которые относились к делу моего друга… Я взял их и сжег: они теперь погибли. Если вам угодно мою голову, возьмите ее. Я не столько дорожу ею, как своим другом, и особенно другом невиновным.

Главнокомандующий сначала не сказал ничего; он глядел на Жюно, который не показывал гордыни, но и не отводил взгляда.

— Вы останетесь на неделю под строгим арестом, — сказал наконец Бонапарт.

Жюно поклонился и тотчас вышел.

На другой день Евгений зашел к нему по делам службы и, с удивлением узнав, что тот под арестом, спросил у него, за что. Жюно отвечал, что причина самая пустая и он даже о ней не вспоминает. Евгений заявил, что будет просить у отчима отмены ареста, потому что на другой день дает большой завтрак, а Жюно должен быть там. Жюно не хотел просить милости, но вечером Евгений принес освобождение из-под ареста, данное главнокомандующим. Жюно оставался убежденным, что это Бонапарт прислал к нему своего пасынка, чтобы иметь случай освободить его из-под ареста. Что касается дела Дюпюи, оно оставалось в том же состоянии. Жюно предоставил необходимые сведения и новые доказательства следствию и Бонапарту о том, что Дюпюи невиновен.

— Это, — сказал он мне, — был один из лучших дней моей жизни.

Можно с гордостью носить имя такого человека.

Глава XXV. События зимы 1807 года

На наших балах в 1806 году сказывалось отсутствие штаба Бертье и многих других маршалов, однако это не мешало министрам давать праздники, как уже я упоминала раньше. Зимой наступающего 1807 года великая герцогиня Бергская была царицею на них, потому что отсутствие королевы Гортензии и возраст императрицы Жозефины, которая не танцевала больше, оставляли поле деятельности свободным. Она являлась там не печальной принцессой, а, напротив, владычицей, уверенной в своем успехе. В самом деле, она была тогда очень хороша, свежа, и недостатки ее, описанные мной в предыдущих главах, больше относились к нравственности, нежели к наружности, за исключением слишком полных плеч. Она была женщиной самой модной; открывала балы с парижским губернатором, играла в вист с парижским губернатором, ездила