Автор и герой в лабиринте идей - Андрей Алексеевич Аствацатуров

только в этот вечер вы приглушили свет и убавили звук громкоговорителей. В этот вечер я хотел бы хоть немного поразмышлять в покое и тишине. Я хотел бы ненадолго позабыть о том, что вы роитесь в ваших пятнадцатицентовых сотах»[254].

Характеризуя в романе самого себя как «гения» и выводя конкретные черты собственной гениальности, Миллер, вне всякого сомнения, опирается на идеи еще одного мыслителя, связанного с немецкой философской традицией, – Отто Вейнингера (1880–1903). В книге «Пол и характер» (1903) Вейнингер подробнейшим образом разрабатывает тему «гения» и «гениальности»[255], уточняя и переосмысляя идеи Ницше. «Гений» Вейнингера, замечает по этому поводу А. И. Жеребин, «не безумец и не аморалист, как у Ломброзо или Макса Нордау, а носитель кантианского этического сознания, переосмысленный в этическом плане сверхчеловек Ницше, преодолевший физиологическую тварность „человеческого, слишком человеческого“»[256]. Миллер, как вейнингеровский «гений», по сути, стремится к тому же самому – к преодолению собственной субъективности, всего сугубо человеческого и к абсолютной свободе от материальной действительности.

Предваряя сопоставление концепций Вейнингера и Миллера, следует в первую очередь обратить внимание на сущностные различия. Миллеру, вне всякого сомнения, должен был показаться чуждым вейнингеровский утопический идеал «аскетической мужественности»[257]. Автор «Тропиков» изображает себя кем угодно, но только не аскетом. Его собственная гениальность сопряжена с «мудростью тела», идеей, восходящей к Уитмену и Ницше, хотя жизненный творческий инстинкт Миллер, как мы уже отмечали, не сводит к чистой телесности или материальности. Другим важным отличием является постоянная ирония и, что принципиально, самоирония, к которой прибегает Миллер и которая дистанцирует его от вейнингеровского «гения»[258], наделенного исключительно серьезным отношением к собственному «я», собственным взглядам, собственному прошлому.

И все же в данном вопросе взгляды Вейнингера и Миллера (реализованные в «Черной весне») имеют гораздо больше сходств, чем различий. «Живущий в стихии божественной истины, – пишет о вейнингеровском «гении» А. И. Жеребин, – он заключает в себе целый мир и характеризуется Вейнингером как „универсальная апперцепция“, „живой микрокосм“ или „концентрированный универсум“»[259]. Эта сверхточная характеристика в нашем случае требует комментария. «Гений» у Вейнингера способен жить в других людях, вмещать в себя все многообразие жизни. «Творчество гения, – замечает Вейнингер, – всегда направлено к тому, чтобы жить во всех людях, затеряться в них, исчезнуть в многообразии жизни…»[260]

Генри Миллер как личность и как герой-повествователь «Черной весны» в полной мере наделен данным свойством. Обретя себя, став самой жизнью, он обретает вместе с тем ее многовекторность, то качество, которое Эмерсон и Ницше называли «богатством». Отсюда – его многоликость, способность растворять свое субъективное «я» в чужом опыте, полностью сродниться с другим: «Я никогда не жил какой-то одной жизнью, жизнью мужа, любовника, друга. Где бы я ни был, чем бы я ни занимался, я всегда вел множество жизней. А потому, какую бы из них я ни выбрал в качестве собственной истории, все они будут потеряны, утоплены, нерасторжимо спаяны с чужими жизнями, чужими драмами, чужими историями»[261].

Умение вмещать в себя многообразие жизни позволяет вейнингеровскому «гению» быть предельно восприимчивым к окружающей реальности и находиться, по выражению автора «Пола и характера», «в самых близких, интимных отношениях к вещам»[262]. Гений замечает все мелочи и различия, будучи, согласно Вейнингеру, не столько восприимчивым к ним чувственно, сколько духовно[263]. Миллер, как мы помним, крайне внимателен к вещам, их внешнему облику, их границам, мнимым и подлинным, их разнообразию, которое зиждется на вовлеченности в единый поток жизненной силы. Поэтому его восприимчивость можно аттестовать как «восприимчивость духовную», о которой рассуждает Вейнингер. Миллер, как уже отмечалось, постоянно говорит о необходимости принимать мир во всем его многообразии и отказывается разделять вещи на главные и второстепенные. Все жизненные явления значимы для него в равной степени.

Миллер как личность, как автор и повествователь романов «парижской трилогии» наделен еще одним качеством, которое, согласно Вейнингеру, характеризует гения, – «универсальной памятью»[264], «пропорциональной универсальной апперцепции»[265]. «Гения» у Вейнингера отличает от обычного человека способность воскрешать в памяти все мелочи пережитого. «Гениальный человек, – пишет Вейнингер, – уже с самого детства живет самой интенсивной жизнью. Чем он гениальнее, тем дальше заходит его воспоминание о детстве…»[266] Миллер, подобно вейнингеровскому «гению», не предает свое прошлое забвению. Он ощущает прошлое так же интенсивно, как и настоящее. Миллер переоткрывает прошлое в художественном акте, неожиданно для самого себя вспоминая события далекого детства в их мельчайших деталях, ибо они для него – неотменимые составляющие непрерывного вечного жизненного потока. Автор «Черной весны» и «Тропика Козерога» постоянно рассуждает о памяти, о той важной роли, которую играют в его творческом методе воспоминания.

Стремясь к бессмертию, к «одолению времени»[267], эмпирической реальности, «гений» в понимании Вейнингера стремится к свержению «конкретных условий данного времени», то есть исторических условий. Именно поэтому он творит собственную историю: «Он, и никто другой, творит историю, так как стоит вне действия ее законов»[268]. Подобное же отношение к истории демонстрирует и Миллер. Обретая свой Путь, он расстается с большой историей и начинает выстраивать собственную.

Миллер, таким образом, осваивает целый ряд концептов Ницше, начиная от идей трактата «Рождение трагедии из духа музыки» и заканчивая представлением о гении. Это восприятие, как мы попытались показать, во многом противостоит тем схемам, сообразно которым американские интеллектуалы выстраивают свою оценку Ницше. В то же время Миллер далек от наивного восхищения ницшеанской «сильной личностью», которое демонстрировали многие американские авторы, в частности Джек Лондон. Он прочитывает Ницше интереснее и глубже, чем его современники, но и оценка Миллера сохраняет дух своего времени и дух той страны, где он вырос и сформировался. Тем не менее мы имеем благодаря Миллеру крайне интересную версию «американского Ницше».

Образы детства в романе Генри Миллера «Тропик Козерога»

Роман Генри Миллера «Тропик Козерога» (1939), завершивший знаменитую «парижскую трилогию», был задуман автором как грандиозная развернутая метафора Пути человека, пробуждения его индивидуальной воли, его самореализации в творческом акте. Этот путь, как показывает Миллер, берет начало в детстве героя, проведенном в немецком квартале Бруклина. Детские впечатления своего персонажа Миллер воссоздает уже в романе «Черная весна», предлагая читателю мифологизированное представление об этом периоде жизни. В «Тропике Козерога» он вновь обращается к теме детства, развивая ее и обстоятельно комментируя. И здесь Миллер, отчасти неосознанно, отчасти вполне сознательно, вступает в диалог с весьма противоречивой традицией описания детства и детского восприятия мира – традицией, утвердившейся в европейской и американской литературе начиная с эпохи романтизма. В контексте данной темы нас интересуют