Руссо и Революция. История цивилизации во Франции, Англии и Германии от 1756 г. до 1756 г. и в остальной Европе от 1715 г. до 1789 г. - Уильям Джеймс Дюрант

может быть правильно назван относящимся к области сравнительной анатомии, и, таким образом, он является важной вехой в истории этой науки".42 (Французский анатом Феликс Вик д'Азир опубликовал то же самое открытие в том же 1784 году).

В своем эссе Гете писал: "Человек очень близок к грубому созданию. ... Каждое существо - лишь тон, модификация в могучей гармонии".43 Как и многие ученые и философы до него, он считал человека частью животного царства и написал поэму "Метаморфозы животных". Но он не был эволюционистом в дарвиновском смысле этого слова. Следуя Линнею, он предполагал неизменность видов, поэтому его Urpflanze не было реальным примитивным растением, от которого произошли все растения, а лишь общим типом, модификацией которого были все растения. Гете, как и его современники Ламарк и Эразм Дарвин, не считал, что виды развиваются из других видов путем экологического отбора благоприятных вариаций.

Был ли Гете настоящим ученым? Не в профессиональном смысле; он был ревностным и просвещенным любителем, ученым между стихами, романами, любовными похождениями, художественными экспериментами и административными делами. Он использовал обширное оборудование, собрал большую научную библиотеку, проводил полезные наблюдения и тщательные эксперименты ; Гельмгольц подтвердил фактическую точность объективных процессов и экспериментов, описанных Гете.44 Он избегал телеологических объяснений. Но профессионалы не принимали его как ученого, поскольку смотрели на него как на дилетанта, который слишком доверял интуиции и гипотезам. Он слишком быстро переходил от одного предмета или исследования к другому, касаясь каждого из них в какой-то особой точке, и нигде, кроме оптики и теории цвета, не достиг обзора всей области. Но было что-то идеальное и героическое в его разнонаправленном и полиморфном упорстве. Эккерман сказал в 1825 году: "Гете через несколько лет исполнится восемьдесят лет, но он не устает от поисков и экспериментов. Он всегда находится на пути к какому-то великому синтезу".45 И, возможно, поэт был прав, считая, что главной целью науки должно быть не оснащение старых желаний новыми инструментами, а пополнение мудрости знаниями для просвещения желаний.

V. ФИЛОСОФ

Как в науке, так и в философии он был любителем, а не профессором - хотя именно он добился назначения Фихте, Шеллинга и Гегеля на кафедры философии в Йене. Его мало интересовали школьные дебаты, но он был бесконечно озабочен интерпретацией природы и смыслом жизни. Став старше, он превратился через науку и поэзию в мудреца. Он находил понимание целого в каждом предмете, моменте и части: "Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis" - все преходящее есть лишь символ.46 Spr üche in Prosa, или случайные апофегмы, которые он оставил после своей смерти, источают мудрость на каждой странице.

Он не предложил никакой системы логики, но прагматично предположил, что "истинно только то, что плодотворно".47 и что "в начале было [не слово, а] дело" (Im Anfang war die That48); мы находим истину в действии, а не в мысли; мысль должна быть инструментом, а не заменой действия. Он не принял Канта так, как Шиллер; он признавал, что конечная природа реальности недоступна нашему пониманию, но не считал, что это обязывает его к ортодоксальности; напротив, он рекомендовал игнорировать непознаваемое; "непостижимое не имеет практической ценности"; воспринимаемого мира достаточно для нашей жизни.49 У него не было эпистомологических сомнений по поводу признания существования внешнего мира. После прочтения Канта и Шеллинга он писал Шиллеру: "Я охотно признаю, что мы воспринимаем не природу [саму по себе], но что природа постигается нами лишь в соответствии с определенными формами и способностями нашего разума. ... Но соответствие [приспособление] нашей органической природы к внешнему миру... [указывает] на детерминацию извне, на отношение к вещам".50 "Многие люди сопротивляются признанию реальности только потому, что они рухнут, если примут ее".51

Но Гете отвергал как материализм, так и субъективистский идеализм. Система природы" д'Хольбаха "показалась нам [студентам Страсбурга] такой мрачной, ... такой похожей на смерть, что нам было трудно выносить ее присутствие, и мы вздрагивали от нее, как от призрака".52 Это было в юности, но в старости он чувствовал то же самое, написав Кнебелю 8 апреля 1812 года:

Человек, который не понимает, не осознает, что дух и материя, душа и тело, мысль и протяженность... являются необходимыми двойными составляющими вселенной и будут таковыми всегда; и что эти двое имеют равные права, и поэтому могут рассматриваться в их единстве как представители Бога: тот, кто не понял этого, может с таким же успехом проводить свои дни в пустых мирских сплетнях.

Это, конечно, Спиноза, а Гете обычно следует за Спинозой в детерминизм - "Мы принадлежим законам природы, даже когда восстаем против них";53 но иногда он склоняется к тому, чтобы согласиться с Кантом, что "наша жизнь, как и вселенная, к которой мы принадлежим, таинственным образом состоит из свободы и необходимости".54 Он чувствовал, что в нем действует сила судьбы - качества, заставляющие и определяющие его развитие; но он сотрудничал с ней, как некий свободный агент, служащий делу, которое движет и включает его.

Его религией было поклонение природе и желание сотрудничать с ее творческими силами - ее многообразной продуктивностью и упрямым упорством; однако ему потребовалось много времени, чтобы обрести ее терпение. Он смутно олицетворял природу, видя в ней разум и волю, но разум, совершенно не похожий на наш, и волю, безразлично нейтральную, как между людьми и блохами. У природы нет нравственных чувств в нашем понимании обязанности части сотрудничать с целым, ибо она и есть целое. В поэме "Дас Гёттлих" (1782) Гёте описал природу как лишенную чувств и милосердия. Она разрушает так же буйно, как и создает. "Все ваши идеалы не помешают мне [Гёте] быть подлинным, и хорошим и плохим, как природа".55 Ее единственная этика - жить и творить. Гете признавал, что многие души нуждаются в сверхъестественной поддержке, но сам он не испытывал такой потребности до последних лет жизни. "У кого есть искусство или наука, тому достаточно религии; у кого нет искусства или науки, тому нужна религия".56 "Как поэт и художник я политеист [олицетворяющий отдельные силы природы], в то время как в роли ученого я склоняюсь к пантеизму [видя во всем единого Бога]".57

"Решительный язычник" в религии и морали, он не чувствовал греха, не нуждался в боге, умирающем во искупление его вины,58 и возмущался всеми разговорами о кресте. Он писал Лаватеру 9 августа 1782 года: "Я не антихристианин, не нехристианин, но очень решительно нехристианин. ...Вы принимаете Евангелие, как оно есть, как божественную истину. Так вот, никакой голос с небес не убедит меня в том,