Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

издание — поддержано Институтом Камоэнса, о чем свидетельствует логотип института на обороте титула книги. На целлофанированной обложке тома (да, да, я ведь не целлофанированную обложку как таковую ругала в конце девяностых, а то, что на ней было изображено!) в левом ее углу красовался элегантный Эса де Кейрош с бутоньеркой в петлице, а ниже, почти на всю полосу, была дана картина Эдуара Мане, его современника. И книга разошлась очень быстро.

Так вот, по договоренности с «АСТ» я и сдала им подготовленный в издательстве «Художественная литература» том Вержилио Феррейры, но почему-то в тот день, когда я его сдавала, договора со мной сразу не заключили. Вполне возможно, того, кто должен был подписать договор, в издательстве в тот день не было.

«Лето! Отпуска», — сказала мне редактор, очень милая деловая женщина.

Но прошло лето, прошли гранки, прошла верстка, и весь том «Избранных произведений» Вержилио Феррейры был возвращен мне вместе с устным отказом его печатать, поскольку теперь наша страна подписала Бернскую конвенцию, по которой публиковать произведения иностранного автора, не выплачивая ему гонорара, было можно только по прошествии пятидесяти лет со дня его смерти. А выплачивать гонорар мне и наследникам Вержилио Феррейры, к которому не известно как отнесется сегодняшний российский читатель, издатель «АСТ» просто не хотел.

Ну, на самом деле, как отнесется сегодня этот российский читатель к философским раздумьям Феррейры о человеке? Ведь сегодня философские раздумья о человеке не в цене. Да и сам человек и его жизнь ровным счетом ничего не стоят. Убивают его запросто и в жизни, и на экранах телевизоров и кинотеатров. И к этому, похоже, все привыкли. Да и воспримет ли сегодняшний читатель разговор о жизни и смерти главного героя романа, живущего в доме престарелых и стоящего на пороге в мир иной, и не с кем-нибудь, а с самим Христом, изображение которого висит у героя здесь же, в приюте, на стене его комнаты. И какой разговор!

«— Многое хочется сказать Тебе… Так что же я хочу сказать Тебе? Да, пожалуй, и не так уж и много. О признании человека человеком, но не во славе, а в унижении, не в радости, а в страдании, не тогда, когда человек здоров, а когда болен и гниет. Во всяком случае… подожди, дай подумать. Во всяком случае, мне не просто сказать Тебе, что я не оченъ-то восхищаюсь Твоими мучениями. Или не совсем так. Меня, Как и должно, трогают Твои кровоточащие раны и то, что Ты истерзан. Но не мешало бы и Тебе взглянуть на меня, увидеть меня здесь, как бы помещенным в твое Тело, не задумываясь о том, что было до и после. <…>

Но сейчас я хочу забыть все, что было до и после того, как Ты был распят. И смотрю на Тебя. То, что Ты был юн, молод, — это факт, а в молодости нет смерти. Нужно подождать старость и доказывающую ее дряхлость. И быть одиноким. Ты жаловался, что Тебя оставил Отец Небесный, это одно. А вот когда Тебя оставляют дети, это совсем другое, но никто не жалуется. А я жалуюсь. Этот обычай быть гуманным пришел к нам из книг, когда человек стал человеком. Ну, как бы там ни было, Ты распят, и нет ничего плохого в том, что я Тебя, мой брат, признаю. Страдание, которое Ты перенес, пришло к Тебе извне, Твое тело, когда все это случилось, было молодым и здоровым. А мое страдание родилось во мне, в моем теле, не знаю, чувствуешь ли Ты разницу. Надо мной никто не совершал насилия, тело мое стало разлагаться само. И в Твоем и в моем случае все завершилось страданием, мой брат. Хоть и отличный от меня, но брат. Хотелось бы знать, как бы Ты переносил страдания, если бы увидел, что Твое тело саморазлагается. Может, тогда Ты жаловался бы, что Отец Небесный покинул не только Тебя, а всех нас, Твоих братьев и сестер, — все человечество. А может, Ты жаловался бы только на себя, на свое презренное тело, потому что только оно реально Тебя и оставило. Мужественным можно быть, когда тело здорово, тогда оно на нашей стороне и сносит вместе с нами чужие плевки, не переходя на сторону противника. <…> Ведь разлагающееся тело столь унизительно. Видны внутренности, точно нас раздели и выставили напоказ нашу наготу, которая скрывалась под другой наготой, прикрытой одеждой. Ты должен был испытывать стыд. Ведь под Твоей гладкой кожей были кости, кровь и гниение. Ты должен был почувствовать, что душа Твоя расстается с телом, как с разрушенным домом. И должен был почувствовать себя куда более одиноким, чем тогда, когда Ты говорил, что Тебя оставил Отец Небесный. Ведь это одиночество гораздо большее, так как наше тело составляет нам последнюю компанию. И все же в конечном счете, учитывая оскорбления и все прочее, Ты продолжал находиться в центре театрального представления. И издевательства окружавших были лишь подтверждением того, что Ты существуешь. Так что же существует в конце в теле, прикрытом тряпками? Что же остается, почему Ты думаешь, что Ты есть? Только поэтому я Тебя помню, мой брат Не знаю, оскорбляет ли Тебя это, но это так. Мой брат Сын человеческий, брат в унижении и боли. В сострадании, которое на нас нисходит. В отвращении к телу в его низкой подлости. И в малой толике божественности, которая не помешала бы, если бы была.

Вечер на исходе, заходящее солнце отбрасывает от Твоего изображения тень. Я привез Тебя из деревни без креста, для чего Тебе нужен был крест? Без креста Ты лучше. И обрати внимание, без него я вижу, что Твои руки распахнуты в большом объятии. Можешь обнять меня, я разрешаю. Пока еще в моих жилах бежит кровь. Можешь. Она не пачкает Но не думай, что я растрогаюсь. Если кто-то и должен растрогаться, то это Ты. Но с Тобой этого не происходит Превыше нас — великий закон, брось сентиментальность. Ты выполняешь свою миссию с определенной корыстью, я свою — безо всякой. И наши счеты уходят в бесконечность. Теперь тень Твоя удлиняется. Это покрывало Твоего величия. Из тени, но покрывало. Ты впереди, как в апофеозе. А я так Одинок, как Ты, возможно, и не представляешь. И тень моя вся внутри меня».

Вот привела я эти строки и тут же подумала: а будет ли наш сегодняшний читатель философствовать по поводу этой земной сущности, которой, как пишет